Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 25–26. СС-7. С. 477–478. Печ. по СС-7.

17-35. Ю.П. Иваску

Vanves (Seine)

33, Rue J<ean>-B<aptiste> Potin

5-го марта 1935 г., пятница

Читая Ваше последнее письмо, я с третьей строки вслух сказала: — Умник! (Мур: — Кто? Я? — Нет, он, — Кто? — Иваск. — Что*-о-о?) — и еще раз: — Умник! — и еще, и еще. Ваше письмо читалось под вслуховой припев — «Нарцисс» Вы или нет (какая пошлость! 1) брать нарцисс — цветок — и миф — и кавычки, подразумевая им нечто недоброкачественное, развоплощать его — та*к. Ваша, пока, по мне, единственная погрешность — безвкусия <, в> котором всегда винили меня и которым я совсем <не> грешу — итак, самовлюблены Вы или нет, но — (несколько) перестроим фразу:

— Во всех Ваших писаниях — ко мне и, вообще, мне известных — если хотите — сознание своей силы, знание себе цены, радость своему уму, но самолюбования (влюбленности) во всей русско-интеллигентской земск<ой> и врачебной осуждающей невылазной бездарной чеховщине этого слова — нет. Самолюбуются все молодые парижские (пражские, варшавские, а также и царёвококшайские)[1018] поэты: бездари; самолюбуется, нап<ример> — Поплавский[1019] — предельный пошляк. Самолюбуются — когда нечем.

А не знать себе цены, зная цену всему остальному (особенно — высокому!), из всего ценного не знать цены именно себе — это какая-то местная слепость или корыстнейшее лицемерие. Все настоящие знали себе цену — с Пушкина начиная. (До Пушкина! Или, м<ожет> б<ыть> — кончая, ибо я первая после Пушкина, кто так радовался своей силе, так — открыто, так — бескорыстно, так непереубедимо!). Цену своей силе. Свою силу (Не свою!).

«Я — последний из последних» есть предательство и чернейшая неблагодарность. (Не понимаю Серафима Саровского[1020] и вообще ни одного смиренного святого. Понимаю А<постола> Павла[1021], — Il faut ob*ir * Dieu plut*t qu’aux hommes[1022],) Если красавица невинно уверяет Вас, что она не красавица — она слепая. Или кокетка. Или дура. То же об уме. Не то же, ибо ум есть прежде всего зрячесть. Умный, не видящий своего ума только потому что это он — дурак. (Красавица же остается красавицей.)

Ум (дар) не есть личная принадлежность, не есть взятое на откуп, не есть именно*е. Есть вообще — дар: во мне и в сосне. И какая мелочность — не радоваться ему, п<отому> ч<то> он у тебя под черепом! Какое себялюбие! Какое сведение всего к только-сему.

Нельзя не знать своей силы. Можно только не знать ее пределов. Нельзя их знать.

Внешняя скромность — только воспитанность. Именно потому, что я Рокфеллер[1023], мне у тебя в гостях всё нравится. Но не подавай мне жареной подошвы, п<отому> ч<то> я — тоже человек.

Вся наша жизнь — сплошное снисхождение (человека в нас, а может быть — божества) к малым сим. Но как иногда от сих малых — тошнит и как хочется — великих тех! Не глотать. Встать во весь рост — не боясь испугать: убить.

Итак, нарцисс — достоверный, звездообразный, б<ывают> белые и желтые, — цветок, которым всегда зимой и летом, пахло в конце нашего пансионного коридора, возле огромной чугунной печки, гудевшей от моего бега — 1903—<19>04 г., Лозанна, Ouchy (3, Boulevard de Grancy, 3 Pensionnat de M<ademois>elles Lacaze)[1024].

2) Миф о юноше, отчаявшемся когда-либо встретить еще такую красоту и обреченном на эту невозможную неизбежность: любить — себя, которого нельзя любить[1025].

Милый друг, я ведь сама, в они дни, выла (о, не громко! в стихах и внутри) от того, что я — я, я, а не мой сосед. Как бы я себя любила — и человека и поэта, и всё innombrable и innomable[1026], что* я есмь — если бы не была — я. Но не смогла (и Нарцисс не смог, хотя его дело было несравненно-проще) и всю жизнь напролет пролюбила — не тех, в моем мире (единственном мною ценимом) меньших, слабейших, неравных, неровень. (Есть другой мир, где я слабейшая, последняя из последних, но этот мир для меня сам — последний из последних: активизм, строительство — «жизни» и заводов, и т. д.). Из равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака. Одного — письменно, за полгода до смерти, другого — незримо. О, не только по силе — поэтической! По силе всей + силе поэтической. (Словесно-творческой.) Ибо вся сила вне словесной для меня не может быть. Для меня (во мне и в моих требованиях) они — одна. Немого себя — и Р<ильке> и П<астернака> — я не мыслю. А я на всех (кроме Наполеона, который знал. — Je d*sire que mes cendres reposent sur les bords de la Seine, au milieu de ce people fran*ais que j’ai tant a*m*[1027]) на всех, кроме Наполеона, в каком-то смысле гляжу как на глухонемого, которому не дано осознать, кто он и потому — сказать. А они на меня (те иные великие: великие действия) — как на безрукого. Которому ничего не дано сделать.

Об этом — с иного краю — Вы говорите, говоря о бескрылых вождях и крылатых ведомых. (Я доострила Вашу фразу. А можно и: о бескрылых тиранах — и крылатых рабах. А можно и — крылатых когортах. Так, кажется, всего лучше. Но формула (наблюдение, начало сопоставления) — Ваша)[1028].

_____

О Н<иколае> П<авловиче> Гронском. Вы правы, Гронский был моей породы[1029]. Откуда вы знаете о нашей дружбе и ее плацдарме (ибо дружба была — боевая) — медонском королевском лесе и, даже, лесах? Я была его первая любовь, а он — кажется — моя последняя. Это был мой физический спутник, пешеход, тоже го*рец, а не мо*рец. Потом мы разошлись (c’est le cas de dire[1030], — мы, так много ходившие вместе, — сошедшиеся — как спевшиеся!) из-за вещи, которой никто не понимает (отец, мать — и даже я сама). Значит — не из-за