Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана - Эмиль Золя

— Ох, дорогая, — произнесла она, чуть ли не бросаясь на шею Розе, — вы даже представить себе не можете, идите, идите скорее!

Все дамы тоже непременно должны посмотреть. Нана ласково хватала их за руки, силой тащила за собой в приступе такого неподдельного веселья, что все заранее хохотали. Стайка дам исчезла; затаив дыхание, они с минуту молча любовались величественно раскинувшимся Борденавом, потом вернулись в столовую. И снова раздался смех. Когда одна из дам потребовала, чтобы все замолчали, из спальни отчетливо донесся храп.

Было около четырех часов. В столовую внесли ломберный стол, и Вандевр, Штейнер, Миньон и Лабордет уселись за карты. Стоя за их спиной, Люси и Каролина ставили на игроков, а Бланш, недовольная проведенным вечером, каждые пять минут спрашивала Вандевра, скоро ли они поедут домой. В гостиной попытались устроить танцы. Дагне сел за пианино, «по-семейному», как выразилась Нана; пригласить тапера она не пожелала, Мими играл любые польки и вальсы. Но танцы не клеились. Дамы, прикорнув на кушетках, завели беседу. Вдруг поднялся ужасный гвалт: одиннадцать молодых людей, явившихся целой оравой, громко хохотали в прихожей и рвались в гостиную; они решили заглянуть сюда после бала у министра внутренних дел, все были во фраках и белых галстуках, с ленточками никому не известных орденов в петлице. Нана, рассерженная этим шумным вторжением, кликнула лакеев, сидевших на кухне, и приказала им выставить прочь незваных гостей; она клялась, что и в глаза их никогда не видела. Фошри, Лабордет, Дагне и все прочие мужчины выступили вперед, готовые защитить честь хозяйки дома. С уст уже срывались грубые слова, руки угрожающе сжимались в кулаки. С минуты на минуту могло начаться побоище. Меж тем какой-то блондинчик болезненного вида твердил настойчиво, как попугай:

— Да как же так, Нана, помните вечером у Петерса в большой красной гостиной… Да вспомните же! Вы сами нас пригласили.

Вечером у Петерса? Нана ничего толком не помнила. Да когда вечером? Блондинчик уточнил — в среду, и тут она вспомнила, что действительно ужинала в среду у Петерса; но никого она не приглашала, это она твердо знает.

— Послушай, детка, а вдруг ты их все-таки пригласила? — шепнул начавший сомневаться Лабордет. — Просто ты была навеселе.

Тут Нана расхохоталась. Возможно, что и так, ручаться она не станет. В конце концов раз уж эти господа здесь — пусть войдут. Все устроилось к общему удовольствию, у вновь прибывших оказались знакомые среди гостей Нана. Скандал окончился дружескими рукопожатиями. Тщедушный блондинчик болезненного вида носил одно из самых громких имен Франции. Тут новые гости заявили, что за ними следуют остальные; и действительно, каждую минуту распахивались двери, пропуская кавалеров в белых перчатках, при полном параде. Фошри шутливо осведомился, не пожалует ли сюда сам господин министр. Но Нана, уязвленная, ответила, что министру случается бывать у людей, которые мизинца ее не стоят. Она все еще таила надежду — увидеть среди этой оравы графа Мюффа. Может, он передумал. Непринужденно болтая с Розой, она не спускала с двери глаз.

Пробило пять. Танцы прекратились. Одни только игроки не желали сдаваться. Лабордет уступил свое место за карточным столом, дамы опять перешли в гостиную. Бдение затянулось до утра, и нагоревшие фитили бросали сквозь стекла абажуров тусклый красноватый свет на это сонное царство. Наступил тот предутренний час безотчетной грусти, когда у многих дам возникает потребность поведать кому-нибудь свою историю. Бланш де Сиври рассказывала о дедушке-генерале, а Кларисса выдумала целый роман с участием герцога, который приезжал к дяде охотиться на кабанов и соблазнил ее. Но стоило одной из собеседниц отвернуться, как другая недоверчиво пожимала плечами: и как только язык поворачивается плести такие небылицы! Одна лишь Люси Стюарт спокойно признавалась в своем происхождении и охотно рассказывала про детские годы, когда отец, смазчик на Северной железной дороге, угощал ее по воскресеньям яблочным пирожным.

— Ох, вот что я вам расскажу! — вдруг воскликнула Мария Блон. — Напротив меня живет один господин, русский, — словом, ужасный богач. Получаю я вчера корзину фруктов, но какую корзину! Персики огромные, виноград вот такой, — словом, нечто умопомрачительное, особенно по сезону… А под фруктами шесть билетов по тысяче… Это русский прислал. Конечно, я все отослала обратно. Вот только фруктов было жаль!

Дамы переглянулись, закусив губки. Совсем девчонка эта Мария Блон, а уже достаточно наглая штучка! С кем, с кем, а уж с потаскушками ее пошиба подобных историй не бывает! Эти дамы страстно презирали друг друга. Особенно завидовали они Люси, не прощая ей трех принцев. С тех пор как Люси стала по утрам кататься верхом в Булонском лесу, что, в сущности, и положило начало ее карьере, все дамы с какой-то яростью тоже занялись верховой ездой.

Забрезжил рассвет. Нана, потеряв надежду, отвела глаза от дверей. Все просто подыхали от скуки. Роза Миньон отказалась спеть «Туфельку», она сидела, забившись в угол канапе, и о чем-то вполголоса беседовала с Фошри, ожидая, пока Миньон выиграет у Вандевра пятьдесят луидоров. Какой-то толстяк при ордене и с важной физиономией прочитал «Жертвоприношение Авраама» на эльзасском наречии; бранясь, бог приговаривает: «В меня… в святую троицу!», а Исаак на все твердит: «Слушаюсь, папахен». Но так как никто ничего не понял, анекдот показался просто глупым. Так никому и не удалось растормошить компанию, хотя всем хотелось что-нибудь выкинуть напоследок. Лабордет наконец нашел себе занятие: он на ухо называл Ла Фалуазу имена женщин, которые будто бы похитили его носовой платок, а тот бродил вокруг дам, приглядываясь, не повязал ли кто из них его носовой платок вокруг шеи. В буфете оставалось шампанское, и молодые люди начали пить. Громкими голосами они окликали друг друга; но опьянение получалось какое-то унылое, а главное, глупое донельзя, и нависало тяжелым дурманом. И тут тщедушный блондинчик, тот самый, что носил самое громкое во Франции имя, уже отчаявшись придумать что-нибудь забавное, вдруг возымел остроумную идею: взял и вылил из бутылки остаток шампанского в пианино. Присутствующие чуть не лопнули со смеху.

— Смотри-ка, — удивилась Татан Нене, заметив маневр блондинчика, — зачем это он шампанское в пианино льет?

— Как, детка, а ты и не знала? Шампанское для пианино самая полезная вещь. Звучать лучше будет, — невозмутимо пояснил Лабордет.

— Ах, вот как! — пробормотала Татан Нене, не усомнившись в правоте его слов.

Но так как все засмеялись, она надулась. Откуда ей-то знать! Вечно ей голову морочат.

Все разладилось. Ночь грозила окончиться каким-нибудь грязным скандалом. Мария Блон сцепилась в уголке с Леа де Горн, обвиняя последнюю в том, что она пускает к себе любых голяков с улицы, а через минуту, выбирая выражения еще покруче, они уже обзывали друг друга образинами. Люси, не блиставшая красотой, старалась примирить их. Лицо — это не так важно, главное — иметь хорошую фигуру. Чуть подальше атташе посольства, сидевший на кушетке, обнял свою соседку Симону за талию и попытался чмокнуть ее в шею, но Симона, утомленная бессонной ночью, угрюмо огрызалась: «Отстань, надоел!» — и щелкала нахала веером по лицу. Впрочем, ни одна из присутствующих дам не желала, чтобы к ней приставали. Что их за девок принимают, что ли? Зато Гага, которая сумела перехватить Ла Фалуаза, держала его чуть ли не у себя на коленях; Кларисса тем временем исчезла в сопровождении двух каких-то господ, нервно хихикая, будто ее щекотали. У пианино продолжалась идиотская потеха: распоясавшиеся гости топтались около инструмента, каждому не терпелось плеснуть внутрь шампанского. Просто и мило!

— А ну, дружище, хлебни! Да у него, черт возьми, жажда! Внимание, господа! Еще бутылочка нашлась; не пропадать же добру.

Нана, сидевшая к ним спиной, ничего не видела. Она окончательно остановила свой выбор на толстяке Штейнере, не отходившем от нее ни на шаг. Ну и пусть, Мюффа сам виноват, зачем отказался! В белом фуляровом платье, тонком и измятом, как ночная сорочка, с бледным от шампанского лицом, с синевой под глазами, она предлагала себя с обычным своим спокойно-благодушным видом. Розы, украшавшие ее корсаж и шиньон, осыпались, и теперь торчали одни лишь стебельки. Штейнер сунулся было к юбкам Нана, но тут же отдернул руку, наколовшись на булавку, которую с такой заботой воткнул Жорж. На пальце его выступила кровь. Одна капля упала на платье Нана и расплылась алым пятнышком.

— Договор скреплен по всем правилам, — серьезно произнесла Нана.

Вставал день. В оконные стекла сочился мутноватый свет, нагонявший звериную тоску. Начался разъезд, унылая, желчная суматоха. Каролина Эке, злясь, что без толку потеряла ночь, твердила, что самое время уезжать, а то они такого здесь насмотрятся! Роза корчила гримасу с видом скомпрометированной светской дамы. С этими девками вечно так; не умеют себя вести, а уж в начале карьеры совсем омерзительны. Миньон, обыгравший Вандевра, увел свою супругу, забыв о Штейнере, и на прощанье еще раз пригласил Фошри заглянуть к ним хоть завтра. Услышав это, Люси отвергла предложение журналиста проводить ее домой и громогласно заявила, что пусть он убирается к своей актерке. Роза, обернувшись на эти слова, угрожающе процедила сквозь зубы: «Грязная тварь!» Но Миньон, испытанный дамский миротворец, по-отечески и вместе с тем внушительно посоветовал им прекратить перепалку и подтолкнул жену к дверям. Вслед за ними в полном одиночестве величественно спустилась с лестницы Люси. Потом Гага увезла Ла Фалуаза, который совсем раскис, рыдал, как ребенок, звал свою Клариссу, уже давным-давно ускользнувшую с какими-то двумя господами. Симона тоже куда-то исчезла. Остались лишь Татан, Леа и Мария, которых предупредительно вызвался проводить Лабордет.