Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Философская картина мира, нарисованная Шопенгауэром, была безоговорочно принята Фетом и осталась для него истинной до конца. «Шопенгауэр для меня не только последняя крупная философская ступень, это для меня откровение, возможный человеческий ответ на те умственные вопросы, которые сами собой возникают в душе каждого»445, — писал он уже на закате жизни. Тем не менее нельзя сказать, что Фет стал последователем Шопенгауэра. С самого знакомства с его трудами поэт обозначил границу влияния на него немецкого философа. 17 марта 1865 года, только-только прочитав Шопенгауэра, он писал Боткину: «Он ищет как философ — того, чего нет, — абсолютной истины-правды, а я — общего спокойствия, благосостояния и, следоват[ельно], силы»446.
Шопенгауэр для Фета всё-таки «философ», а следовательно, человек, живущий общими абстрактными идеями. На какую-либо практическую жизнь сельского хозяина его идеи, как и любые другие, повлиять не могли (впрочем, и сам Шопенгауэр «сегментировал» своё учение и написал ряд работ специально для «низших» людей, не способных возноситься до настоящих философских вершин). Поэтому практическая сторона учения немецкого мыслителя никак не затронула Фета, на него не произвели впечатления ни этика сострадания, вытекавшая у Шопенгауэра из осознания того, что «ближний так же страдает, как и я», ни тем более путь аскезы, видевшийся ему единственным способом преодоления действия «воли» — через отрицание всякой воли в себе. А уж по части практической жизни немецкий философ ничего не мог ему дать. Философия Шопенгауэра только научила Фета думать о мире определённым образом, придавала его судьбе трагическую красоту, оправдывала отсутствие веры в некое высшее предназначение человека, при этом ничего реально не меняла, оставаясь где-то на удалённой от обыденной жизни головокружительной высоте.
Далёкое от жизни, учение Шопенгауэра оказалось близко поэзии. В апреле—ноябре 1864 года Фет написал коротенький цикл всего из двух стихотворений, один из своих бесспорных шедевров, в котором мотивы учения немецкого философа переплелись с воспоминаниями о Марии Лазич. С него в поэзии Фета начинается новая, «философская» линия, в которой обретает своё место его давно умершая возлюбленная. Её образ возникает в его лирике не потому, что поэт вдруг по какой-то причине испытал угрызения совести из-за того, что не женился на ней, или что вдруг пробудилось сожаление о смерти Марии, а потому, что она мертва и благодаря этому может стать воплощением вечности (или небытия, что в философии Шопенгауэра одно и то же), напоминающей об иллюзорности времени. Солнце, центральный образ первого стихотворения — один из излюбленных образов Шопенгауэра, выражающий идею познания: «Если для обыкновенного человека познание служит фонарём, который освещает ему путь, то для гения оно солнце, озаряющее для него мир»447. Так и в первом стихотворении цикла:
Измучен жизнью, коварством надежды, Когда им в битве душой уступаю, И днём и ночью смежаю я вежды, И как-то странно порой прозреваю. Ещё темнее мрак жизни вседневной, Как после яркой осенней зарницы, И только в небе, как зов задушевный, Сверкают звёзд золотые ресницы. И так прозрачна огней бесконечность, И так доступна вся бездна эфира, Что прямо смотрю я из времени в вечность И пламя твоё узнаю, солнце мира. И неподвижно на огненных розах Живой алтарь мирозданья курится, В его дыму, как в творческих грёзах, Вся сила дрожит и вся вечность снится. И всё, что мчится по безднам эфира, И каждый луч плотской и бесплотный, — Твой только отблеск, о солнце мира, И только сон, только сон мимолётный. И этих грёз в мировом дуновеньи, Как дым, несусь я и таю невольно; И в этом прозреньи, и в этом забвеньи Легко мне жить и дышать мне не больно.Лирический герой видит неподвижную основу мироздания — вечно светящее солнце, всё остальное — отблески его сияния. Солнце у Шопенгауэра ассоциируется ещё и со смертью, которая есть всего лишь уничтожение «индивида», переход одной формы безликой «воли» в другую форму, а поэтому не есть «исчезновение»: «Смерть... подобна закату солнца, которое только кажемся поглощаемым ночью, в действительности же, будучи источником всякого света, горит непрерывно, приносит новым мирам новые дни в своём вечном восходе и вечном закате»448. Поэтому «звёзд золотые ресницы», которые в первом стихотворении цикла являются отблесками в ночи солнца, вечно сияющего где-то за её границами, во втором становятся предвестием солнца смерти, в сиянии которого его возлюбленная вечно жива, только скрыта за мраком «таинственной ночи»:
В тиши и мраке таинственной ночи Я вижу блеск приветный и милой, И в звёздном хоре знакомые очи Горят в степи над забытой могилой. Трава поблекла, пустыня угрюма
