У памяти свои законы - Николай Евдокимов

— Отсюда я, — сказал он. — А вы думали — издалека?

— Ага, — ответила Настя.

— Нет, отсюда. Вот и должность получил — завскладом.

— А-а... — сказала Настя уже безразличным тоном и отвернулась.

Она отвернулась, а Фролов снова ощутил себя никудышным человечком — дурацкое чувство, которое он не знал раньше и которое возникало только рядом с Настей.

Из-за поворота выехал автобус, качаясь на разбитой дороге, как лодка на волнах. В нем было тесно, колготно, стоял спертый дух. Но Фролов не замечал такой непривлекательной обстановки и пассажиров не замечал: все это не имело никакого значения и будто бы даже вообще не существовало, потому что главным лицом тут была Настя. Это для нее ехал автобус, для нее светилось из-за облака солнышко. Других же пассажиров автобус захватывал только из одолжения, только для того, чтобы Насте было веселее, интереснее и теплее ехать.

Настина остановка была через две остановки после фроловского склада, но Фролова это не смутило — он поехал дальше и вышел вместе с Настей.

— Уж не мыться ли к нам в баню собрались? — с ехидством спросила Настя.

— Нет, — сказал Фролов. — Хочу вас до самого места доставить в полной сохранности.

— Гляди, какой вежливый кавалер! А то, ежели мыться, учтите: горячей воды сегодня не будет.

— На что мне горячая вода? Я сам горячий, — сострил Фролов и засмеялся, но Настя не приняла его остроты: углядела в ней двусмысленность и строго сказала:

— Ну-ну, не люблю я этого...

К складу Фролов шел пешком. Он не понимал, что это такое с ним происходит: вроде радоваться должен от свидания с Настей, а радости не было. Наоборот, уставшим он себя ощущал, будто всю дорогу от дома до бани тащил какую-то тяжесть и вот сейчас, от бани к складу, тоже продолжает тащить непосильную эту ношу. Ах, Настя, Настя, на счастье или на горе прилипло к тебе фроловское сердце?!

На складе Фролов отвлекся мыслями от своей сердечной заботы. У него было много дел — одному-то, без помощников, нелегко управляться на такой обширной территории. Надо обследовать складские закоулки, составить список хранящихся вещей и материалов, рассортировать, навести порядок, ибо порядку тут не было никакого: фроловский предшественник не очень-то обременял себя работой. На складе хранилась всякая всячина, нужная и ненужная мебельной фабрике: спецовки, противогазы, электромоторы, декорации драмкружка, пустые ящики, десятилитровые бутыли, три телеги, шесть саней, одна скульптура обнаженной физкультурницы, бросающей диск, разные лаки, краски, гвозди и другие значительные и незначительные вещи, которые были заприходованы и, значит, предназначались к долгому хранению.

Весь день Фролов отсортировывал все это, наводил порядок по своему вкусу, освобождая пространство для новых поступлений. К вечеру он совсем измочалился, накормил Солдатку и отправился домой.

Вот по такому руслу и потекла новая, мирная жизнь Фролова. Утром он выглядывал из окошка Настю, спешил ей навстречу и провожал к самой бане. Потом до ломоты в костях орудовал на складе, а вечером помогал бабке Филипповне в огороде или отдыхал в одиночестве на крылечке. Он сидел на крылечке, развалясь, вытянув ноги, курил махру и дышал чистым вечерним воздухом.

Коровы плелись с пастбища. Они были худы и немощны, кости торчали из-под тонких шкур, как пружины из старого дивана. Оголодавшие собаки бродили вдоль улиц. У клуба играл баян, девки пели частушки, а когда садилась темнота, начинались танцы. Фролов раза два сходил туда, но потом перестал: не было ему никакого резона туда ходить, потому что Настя на танцах не бывала.

Иногда подсаживался к Фролову сосед Ромка Кочин, двадцатишестилетний хромой сцепщик вагонов. Еще в детстве его покалечил трактор: ходил он, припадая на правую ногу, будто кланялся то вправо, то влево. Но лицом и телом выглядел неплохо: бабы липли к нему. Впрочем, как не липнуть: Ромка был, почитай, единственным мужчиной в поселковом женском царстве. По своей инвалидности он на фронт не попал, но зато исправно исполнял мужские обязанности за тех, кто пока еще не успел вернуться домой.

Жил Ромка один. Изба была старая, но крепкая, так что у него имелся надежный плацдарм. Хотя надежным этот плацдарм был до времени: за Ромку всю войну отвоевала его молодая супруга Анфиса Григорьевна и вот-вот должна была вернуться, но задерживалась где-то за границей: то ли в злате Праге, то ли в веселом Бухаресте.

Ромка курил фроловскую махорку, плевался туда-сюда и рассуждал по женскому вопросу:

— Бабы все одинаковые. Все слабы на это дело. Аж скучно. Моя зараза Анфиса небось направо-налево там работает. Ну и черт с ней, наперед прощаю. Для острастки дам по шее, и будя с нее.

Но все вышло по-другому, не так, как предполагал Ромка,

Однажды рано утром, выглядывая в окошко Настю, Фролов увидел бабу в солдатской шинели, в пилотке, с вещмешком за плечами, в хромовых, облегающих крепкие ее икры сапогах. Он особое внимание обратил на ее икры, очень они были соблазнительны. Шла она грузной, тяжелой походкой, по-мужски размахивая руками. Прошла мимо фроловского окна, свернула во двор к Ромке. Фролов догадался, что это возвратилась жена Кочина. И не ошибся.

Достукался Ромка: Анфиса застала его с полюбовницей — толстой буфетчицей Шуркой Комоловой. Она настигла их прямо на месте преступления. Ухватила коромысло и огрела обоих и выгнала из избы во двор. Вся улица сбежалась поглазеть на такое кино.

— Кобель несчастный! Крыса тыловая! — кричала Анфиса. — Мы там кровь проливали, а он, подлец, баб тут ублажал. Убью!

Из толпы улюлюкали: то ее подзуживали, то срамили Шурку и Ромку.

— Дождался, окаянный, срамник бесстыжий! Не щади, Анфисушка! — требовали старухи.

Женщины помоложе были добрее:

— Побереги, Анфиса, он один у нас на три улицы!

И все дружно смеялись, ибо картина была и в самом деле очень смешная. Для Ромки, Шурки и Анфисы — настоящая драма, а со стороны — смех.

— Вы еще тут собрались! — накинулась Анфиса на женщин. — Вылупили зенки! Возьмите себе паразита! Ешьте!

Она сплюнула, отбросила к сараю коромысло, ушла в избу и заперлась там, выкинув в окно Ромкину рубаху и Шуркины туфли.

В избе она просидела до вечера, ругаясь, если кто-либо осмеливался постучаться в дверь. А вечером вышла во двор, увидела в огороде у бабки Филипповны Фролова — он, вернувшись с работы, картошку сажал, — устало позвала: — — Эй, ты!

— Ну?

— Солдат, что ли?

— Ну?

— Разнукался! Курить есть?

— Махра.

Она толканула плечом плетень, крепок ли, и перелезла к Фролову.

— Откуда взялся? Не упомню тебя.

— Я не тутошний, поселился по интересу.

— Чудак, какой тут интерес? Худо тут. Народ неверный. Промежуточный — ни город тебе, ни деревня, так, какая-то ерундовина. Промежуточный — самый пустой народ. Что за интерес-то? Баба, что ль?

— Много знать будешь, враз состаришься, — сказал Фролов.

— Скрытный! — Она скрутила цигарку, закурила. — А мне что, мне плевать на твой интерес. С какого фронта?

— Третий Украинский.

— Ври!

— Ты знаешь, — осердился Фролов, — ты говори, да не заговаривайся.

— Я сама с Третьего Украинского, чудо, — сказала она с радостным удивлением, — рядышком, значит, воевали...

Фролов скептически усмехнулся:

— Угу, воевали. Кто воевал, а кто...

— Угадал! Я, чудо-юдо, в полковой разведке была. Брось лопату-то! Поговорим. Да брось, слышишь?!

Она хотела выяснить, не встречались ли они на войне, коль были совсем недалеко друг от друга. Но нет, не встречались. Продвигались где-то во взаимной близости, в параллельных населенных пунктах, но не встречались. Впрочем, как-то даже стояли в одном и том же городе на одной и той же улице, но друг дружку не приметили. А вот общие знакомые у них нашлись. Хоть и не близкие, но все же, можно сказать, знакомые. Правда, в высоком звании — один командир дивизии, другой — еще старше, командующий армией. Анфиса и Фролов знали их более по фамилии, но все равно было приятно вспомнить военное начальство и даже посплетничать о нем.

После такого разговора Фролов предложил Анфисе снова закурить, она вежливо поблагодарила и ловко свернула самокрутку. Серафим был расположен продолжить воспоминания, но из избы выползла бабка Филипповна, запричитала над Анфисой, как над свежей могилой:

— А сыночки мои серебряные не возвернутся уже никогда. Ой, Анфисушка, ой, горюшко мое лихое...

Она заплакала. Анфиса тоже пустила слезу, обняла старуху и пошла за нею в избу выслушивать неутешное материнское горе. Фролов вздохнул, глядя им вслед. Как всегда, он посочувствовал бабке, но сейчас и Анфису пожалел, — вот ведь какая печальная история: вернулась женщина к родному порогу, а тут неудачливость в семейных отношениях. И еще он пожалел ее оттого, что Анфиса растеряла на фронте свое естество, не было в ней определенности, ни баба, ни мужик. Солдат — тут и пол ее, и звание, и профессия. Одним словом, курица не птица, Берлин не заграница, солдат в юбке — не баба, не девица.