Всего один шаг - Павел Комарницкий

Олежка смотрит на меня во все глаза.

— А ты почему голый, Рома? Ты что ли в баню пошёл, да?

М-да, этого я не учёл.

— Да тут жарко, Олежка, и потом, тут наши друзья. Зачем носить боевой скафандр всё время, если жарко. Ты же кино про индейцев видел? Разве они тепло одеты?

— У них фартуки такие, и перья на голове.

— Ну так это у них. Перья у меня свои, — я распахиваю крылья во всю ширь, нарочно, чтобы доставить ребёнку удовольствие, — а фартук… Ну где ты видел космических ангелов в фартуках? Нам это не к лицу.

Олежка кивает головой, и я даже без телепатии ясно вижу — последний аргумент он признаёт как нельзя более убедительным. Уж лучше голый космический ангел, чем в фартуке. Ломать имидж никак нельзя.

— А покажи мне индейца, Рома.

Я в растерянности оглядываюсь на Манко Капака. Нет, определённо нельзя давать детям поблажки, враз на голову сядут. И чуть не смеюсь вслух. Старый индеец быстро скидывает майку и втыкает под налобную повязку перо — судя по виду куриное, но для импровизации сойдёт. Что касается камуфляжных штанов, то им позавидовал бы и сам Чингачгук Большой Змей.

— Оле, амиго! — старый Манко входит в кадр, приветственно подняв свободную от оружия руку.

— Это он говорит тебе: «привет, друг» — перевожу я.

— Здравствуйте, дедушка индеец. — вежливо здоровается Олежка, и я уже еле сдерживаю смех. Дети обычно сразу видят суть. Даже если Манко Капак водрузит на голову перья всех кондоров в округе, он останется дедушкой.

Длинный мелодичный сигнал, и я улавливаю — Гауя дала его нарочно, чтобы поторопить меня и одновременно дать это понять ребёнку. Все всё понимают…

— Всё, Олежка, у меня нет времени. В другой раз поговорим подольше.

— А скоро?

Я вздыхаю.

— Этого я не знаю. Понимаешь, мы же живём не на Земле, и прилетаем только тогда, когда нужна наша помощь.

Мальчик снова кивает, нимало не сомневаясь в правдивости моих слов. Ясен пень, всё это давно известно любому, смотревшему японские мультики… Но я так же ясно вижу его огорчение.

— Ты прилетай, ангел Рома, — тихо, серьёзно говорит мальчик. — Я буду ждать.

Транспортный кокон выгружает меня довольно высоко, и я круто пикирую к собственному дому. Сетка, загораживающая входной проём, резко опускается и тут же поднимается, едва впустив меня внутрь.

— Ага, а вот и наш папа прилетел! — Ирочка придерживает Мауну за руки, облегчая ей ходьбу, точь-в-точь как это делают и человеческие женщины. Впрочем, наша дочура уже почти не нуждается в поддержке. Ангельские младенцы учатся быстро, и период ползанья у них очень краток. Несколько дней, и в нашем жилище будет маленький живой ураганчик.

Верещащий живой кулёк обрушивается мне на голову, вцепляясь всеми лапками в волосы. Нечаянная радость искренне рада появлению хозяина.

— Ну здравствуй, здравствуй, зверь!

Ирочка уже подходит ко мне, мягко снимает летучую соню с моей головы.

«Ну здравствуй, здравствуй, муж мой» — я ощущаю на губах тот самый щекочущий поцелуй. Как пёрышком.

«Я вернулся» — возвращаю жене поцелуй с процентами. С огромными процентами…

— А у нас есть сюрприз для папы.

— Какой? — но я уже вижу-ощущаю. — Да не может быть!

— Да, да, — Ирочка улавливает, что я уже уловил — Оно. Первое слово.

Все младенцы разумных во всех населённых мирах, говорящие звуком — а другие нам пока неизвестны — и где у детёнышей имеется мать, начинают свои речи одинаково — «мама». Почему? Ну неужели непонятно? Во-первых, мама — это самое первое и самое главное в жизни любого младенца. А во-вторых, слово «мама» у всех говорящих вслух максимально адаптировано к речи младенца. У человеков вот это именно «ма-ма», лепет-мяуканье человеческого младенца. А у ангелов этакий чирикающий звук.

Но мне нужны доказательства.

Я перевожу взгляд на сидящую на полу нашу любимую дочуру.

— А ну-ка скажи папе! Скажи папе!

Малышка не против. Чего не сделаешь ради папы?

— Рома! — коротко и чётко произносит она, протягивая ко мне свои ручонки. — Дай!

Ребёнок говорит «дай» по-русски, и мой ангельский лик стремительно утрачивает своё ангельство, принимая выражение типичного балбеса.

— Че… чего? — я тоже перехожу на язык предков. От обалдения, разумеется.

— Ага, а вот и второе и третье! — смеётся Ирочка — Теперь процесс пойдёт!

— Охренеть! — подтверждает кроха необратимость начавшегося процесса. И, глядя на мою вконец одуревшую физиономию, Ирочка валится с ног от хохота.

— Ой, не могу!

Ну а чем я, собственно, удивлён? Голосовой аппарат ангелов не чета человечьим неуклюжим связкам. Если же учесть, что очень, очень скоро моя дочура будет владеть и телепатией… Всё. Вот теперь точно придётся бросать ляпать, не думая.

— Ах ты моя говорунья! — подхватываю я на руки свою дочь.

«Посмотри на эту композицию, Рома. Прелесть, правда?»

«Ничего…» — я оглядываю композицию взглядом матёрого искусствоведа. — «Определённо хорошо, да»

Мы гуляем по выставке скульптур, как бы это поточнее выразиться… в общем, импрессионного постсоцреализма — примерно так бы назвали данное направление земные искусствоведы, привыкшие на всё развешивать ярлычки. Ирочка решила всерьёз заняться моим просвещением, и я определённо начинаю входить во вкус.

Мы передвигаемся от одной скульптуры к другой. Народу на выставке довольно много, но и работ масса. Сколько, кстати?

«Сорок три тысячи с чем-то. Там у входа написано»

Я оглядываюсь. Да, здание выставочного павильона впечатляет. Шар, стенки которого состоят из сплетения белых трёхметровых колец, каждое кольцо является окном и светильником одновременно. Внутренние перекрытия — а тут девятнадцать ярусов, между прочим — прозрачные, как стекло, и тоже светятся. Мягкий рассеянный свет идёт отовсюду.

«А мне вон та девушка нравится. И ещё «Купание малыша»»

«Хм… Ну, «купание» больше давит на инстинкты, положим. Кто не умилится при виде малыша…»

«Так всё искусство давит на инстинкты. На чувство прекрасного, например»

«А какая скульптура тебе больше всех понравилась?»

«Даже трудно сказать. Ну, например, «Две балерины». Или нет, «Первый полёт»»

Мы разговариваем только мысленно. Здесь, на выставке, вообще не принято разговаривать вслух.

«Ага, «Первый полёт» мне тоже очень нравится. А вот что ты скажешь на это?»

Я останавливаюсь как вкопанный.

«Как называется?..»

«А разве ты не видишь?» — и я уже вижу табличку внизу.

«Летящая под дождём»

Я ещё и ещё раз осматриваю скульптуру. Нет, она не похожа на мою Ирочку… Да что я вру-то сам себе! Черты лица не те, а выражение то, ещё как то…»