Избранное - Майя Ганина

Выходные возле Дня Конституции сдвинули, получилось три свободных. Отпросившись у руководства, мы с Василием отправились в Бенарес — один из самых моих любимых индийских городов. Я хотела, чтобы Василий увидел Ганг.

Уже в самолете мы неожиданно ощутили сладкую легкость свободы от взглядов, и сразу словно бы стало проще и легче все. Словно мы вместе давным-давно, и это привычно, но не наскучило, просто страсть перешла в нежность. Василий снял пиджак, оставшись в свитере, убрал подлокотник кресла, разделявший нас, протянул руку:

— Поспи. Два часа лететь.

Я положила щеку ему на сгиб возле плеча, он обнял меня некрепко, погладил по волосам. Никто на нас не обращал внимания: немолодые мужчина и женщина, какое кому до них дело? Полуприкрыв веки, я смотрела на синеватую после бритья щеку Василия с продольной глубокой складкой, ловила иногда его взгляд.

— Так-то вот, зайчонок… — сказал он, отвечая каким-то своим мыслям, и вздохнул.

Я провела тыльной стороной ладони у него под подбородком, тоже вздохнула. Именно: «так-то вот…»

— Может, поедешь со мной? — спросил он, когда стюардесса объявила, что самолет пошел на посадку. Я покачала головой, больше мы об этом не разговаривали.

Был теплый вечер. Устроившись в гостинице, мы взяли такси, чтобы доехать до центра.

Побрели к Гангу узкой улицей меж близко содвинутых домов. Сырая сладковато-дымная чернота этого торгового коридора распадалась на клочья отдельного света: красные огни жаровен в лавках, прыгающие языки светильников на тележках среди кучек риса и муки, среди стопочек самосы и банок со сластями; сверкающие ни́зки маленьких разноцветных лампочек над прилавками с браслетами из цветного стекла — их по нескольку штук сразу надевали на узкие руки с тонкими запястьями полные индийские женщины. Улица томительно и сладко густела душными запахами: жарился горох и земляные орехи, кипело в котлах молоко, курились палочки благовоний, шло от Ганга сырое тепло большой воды. Гудел колокол в маленьком индуистском храме на горе: каждый входящий дергал за веревку, чтобы боги услышали его. Бродили горбатые коровы, тыкались мордами в мешки с рисом и мукой. Под ногами было скользко и грязно.

Мы шли с неторопливой толпой паломников дальше, к Гангу. Здесь было темно, только кое-где качались огненные лепестки свечей в руках идущих. Сырой теплый запах усиливался, за головами уже смутно проглянулся Ганг, люди тихо потекли по ступеням каменной лестницы. Она отзывалась подошвам «чапалей», нежному переплеску босых ступней; изредка, грубо, точно били толстое стекло, звучали каблуки европейских туфель. А рядом с потоком паломников была иная страна, иной берег: прокаженные тянули руки, изглоданные болезнью; голый монах со спутанными длинными волосами, перемазанный илом Ганга, монотонно аккомпанировал себе кастаньетами, дергаясь в ритуальном танце; семья расположилась на ночлег на расстеленной холстине. Толпа снесла нас вниз.

Огромная вода плыла мимо нас. Гладкая непрерывность ее шла и шла бесконечно, как жизнь; в черноте ее качались и пропадали неясно белые туловища людей, торчали неплотно в этом бесконечно древнем потоке, словно бы фигурки грешников на кругах Дантова ада. Больные, здоровые, старые, молодые, женщины, мужчины — всё новые и новые толпы паломников торопливо размещались в священной воде, умывались, чистили зубы, мыли в паху, под мышками, очищались. Ганг равнодушно уносил поверяемые ему грехи, точно это была массовая безмолвная исповедь. Я присела на корточки, опустила руки в воду: здравствуй… Ганг снисходительно шлепнул волной, здороваясь, намочил мне ноги. Я умылась: в воде Ганга много растворенного серебра, она чиста, она очищает.

Помедлив, Василий тоже наклонился, опустив руки в воду, провел по лицу.

— Я рад, что увидел это…

Ночью мы спали рядом, и опять больше нежности, чем страсти, было в наших объятиях.

Когда мы уезжали, я уговорила Василия купить жене золототканый бенаресский шарф. Он купил два — жене и дочке. И еще купил гипюру. У нас все консультанты покупали женам гипюр или бархат.

— Приезжай, — звал он меня. — Вернешься в Союз, приезжай просто отпуск провести. Проедемся с тобой по Байкалу, поживем где-нибудь в диком месте в зимовье. Приезжай, зайчонок, покажу тебе Сибирь, куда твоя Индия!..

Спустя десять месяцев мне написал его товарищ. Василий погиб в то же лето: поехали на Байкал на рыбалку, разыгралась волна, не выгребли к берегу…

Нерасчетливо-щедро растратил он свою жизнь, думала я раньше. Может, это и хорошо, что нерасчетливо, — думала я сейчас…

Еще несколько дней на обходах ничего не говорил мне Игорь Николаевич, я не спрашивала. Ходил он мрачный, раздраженный: то ли у него на самом деле были неприятности из-за Аллы, — хотя кто гарантирован от такой злой нелепости, — а скорее всего, мучило самолюбие.

Ну а я боялась о себе спрашивать: вдруг уже проконсультировали, подтвердилось, и он не хочет мне говорить, тянет.

— Опять ничего? — злился на меня после обхода Анатолий. — А вы не спросили?.. Заячья политика. Впрочем, я тоже…

Мы помолчали, каждый думая, наверное, о себе. Опять у меня стало пусто под ложечкой от страха.

— Я ведь тренер… — сказал Анатолий, продолжая вслух какие-то свои мысли. — Мальчишек тренирую из «Золотой шайбы»… Если диагноз подтвердится, я кончился…

— Подождем… — сказала я сердито.

Ну хорошо, какую-никакую — узкую, однообразную, но я прожила жизнь. Не успела главного, но главного всегда не успеваешь. А этот-то парень, за что его?..

И еще Таня… Каждый день, хоть ненадолго, забегал к ней в часы посещений муж. Таня отворачивалась лицом к стене и лежала так все то время, пока он сидел на стуле, возле ее койки.

Мы уже знали — Аня выпытала, — что Юрины родители были против их брака: больная. Может, эти нервы, эти слезы и скандалы подтолкнули болезнь; у Тани пошло резкое обострение процесса. А здесь, после обследования, у ней обнаружилась острая красная волчанка. Ей об этом не говорили, но Юра знал, что жена обречена.

— Не ходи ты, не рви ей сердце! — убеждала Аня, подлавливая Юру в коридоре. — Ты уйдешь, а она плачет до самой ночи, на одних уколах спит…

Юра отмалчивался, пожимая плечами, но ходил.

Почему любовь так часто обречена? Почему взаимное высокое чувство заканчивается сплошь и рядом трагедией?.. Или любовь в сути своей питается предвкушением конца, утраты?.. А если все безоблачно, она быстро, изжив себя, переходит в привязанность, гасится бытом, усталостью?.. На Юру сбегались глядеть все девчонки из соседних палат, а он проходил, горько не поднимая глаз, не слыша ничего.

После моих рассказов вышел и Анатолий поглядеть на Юру, сказал мне вечером:

— В общем-то он счастливчик, этот парень. Так любить!.. А я не любил никого, вот беда. И уж не полюблю, не успел. А вы?

— Любила, — сказала я, вспомнив Василия.

В среду, перед профессорским обходом, меня позвали вниз, в кабинет директора. Там сидели директор, Яков Валентинович, Игорь Николаевич и еще какой-то немолодой угрюмый мужчина, разглядывающий на свет мои снимки. Опять я тянула рубашку через голову перед людьми в белых халатах, стояла, чувствуя, что сердце бьется редко, словно собирается остановиться, и в ногах как бы теплая вода налита — вялые, тяжелые, покалывает.

Угрюмый доктор принялся выстукивать мою спину внимательно, участок за участком, потом бока, потом грудную клетку над ключицами, потом взял стетофонендоскоп и стал слушать: «Дышите открытым ртом, задержите дыхание, дышите глубоко…» Словно сквозь вату слышала я звуки его голоса, стягивало нервно лицо.

— Одевайтесь… — доктор сел на прежнее место, положил на край стола кисти, сцепленные замком.

— Ну что же… — он вздохнул, обдумывая. — Хроническая пневмония, корни бронхов расширены, бронхит ваш прослушивается… Эмфизема… Набрали порядочно, как же можно так небрежно обращаться со здоровьем?

— Да? — перебила я его нетерпеливо и грубо. — Это понятно, а как обстоят дела с… — я произнесла тот изящно-обходной латинский оборот, который употребил неделю назад Игорь Николаевич.

Врачи переглянулись. Игорь Николаевич покраснел, Яков Валентинович задумчиво покачал головой. Угрюмый врач вдруг улыбнулся:

— Tumor malignus у вас нет, коллега. — Он заглянул в историю болезни. — Впрочем, вы не медик, искусствовед… Кто сказал вам такую глупость?

— Мне, верно, послышалось… — произнесла я и, поднявшись, пошла к выходу. — Спасибо вам… — я вернулась и протянула руку угрюмому доктору. — Считайте, что вы родили меня заново. Да? Наверное, так…

Я выговорила все эти глупости радостно-злым тоном, словно мстила кому-то. Поднималась по лестнице, слышала, как дрожат ноги и бешено колотится сердце.