...Вечности заложник - Семен Борисович Ласкин

Пауза.

— Знал.

Пауза.

— Как не знать? Хороший был художник! О‑очень!

Пауза.

Мне слышится в этом растянутом «о‑очень» масштаб Калужнина как живописца.

И снова:

— О-о-оч-чень хороший.

Жду, когда Сергей Иванович перестанет кашлять, но он еще сильнее заходится.

— Работ видел не много, — успевает сказать Осипов в мгновение затишья. — Показывать он свою живопись не любил, да и показывать лишку тогда было страшновато.

И опять пауза. Остановка. Кашель.

— Страшновато? В каком смысле? Формальные вещи?

Некое дребезжание усилилось в трубке, он, кажется, рассмеялся.

— Тогда все считалось формальным, даже импрессионисты. Их, бедных, сволокли в запасник, чтобы нашего зрителя не развращали. А уж ежели ты сам что-нибудь, не дай-то бог!..

Яснее мне так и не стало.

— Сергей Иванович, — я взмолился: — Что вы о Калужнине помните? На что он жил? Где работал? С кем был дружен? Как так получилось, что его никто не знает? Мне все, все важно!

В этот раз пауза оказалась еще более долгой.

— Погоди, — буркнул наконец он. — Соображаю.

И опять затих.

— Кажется, в блокаду Калужнин работал в Среднем художественном. На Таврической. Там расспроси.

— Но после блокады?..

— Не знаю. Может, нигде не работал.

— Но как же тогда жил?

Кажется, мои вопросы его слегка раздражали.

— Да как мы все жили?! Или ешь, или оставайся художником, вот и весь выбор.

Вроде бы Сергей Иванович закончил, но отпустить Осипова я не мог. Сколько еще не спросил? О чем не разведал?

Я выпалил все залпом: на кого Калужнин был похож как художник, в какой манере работал, график он или живописец? А может, и то, и другое?

— Трудно сказать, на кого похож, — вяло сказал Осипов. И опять замолчал.

Пришлось крикнуть: «Алло?!»

— Да я здесь, — буркнул Осипов. — Ишь какой шустрый.

Я ходил по комнате держа телефонную трубку, в этот раз дав себе слово не мешать, дождаться.

— На Чекрыгина если... Ты Чекрыгина представляешь?

— На Чекрыгина?! — я поразился.

Чекрыгин был уникумом, юным гением, успевшим в свои двадцать пять лет — до трагической гибели — создать сотни работ, так и не имеющих аналогов в русском искусстве. Его сравнивали то с Гойей, то с Врубелем, но он был самим собой, неповторимым мистиком.

Кстати, в собрании Фаустова был уголь Чекрыгина, этакий сонм теней — плывущие, растекающиеся фигуры, размытые позы, движения, жесты...

Неужели и Калужнин — художник такого плана?! Но тогда не знает ли Сергей Иванович, не может ли он подсказать хотя бы путь, по которому мне стоило искать живопись дальше? Да, Среднее художественное училище, это я записал. А еще? Еще?

Эту последнюю фразу, прерываемую чирканьем спичек, я выдержал тоже.

— Ты с Владимиром Васильевичем Калининым был как?

— О таком не слыхал даже.

— В Мухинском работал. Директорствовал над студенческим музеем. Вот они очень дружили. Туда и наведайся. Владимир Васильевич наверняка многое знал, кому и знать еще, если не ему.

— Значит, идти в Мухинское, к Калинину?

— Он давно помер, — уточнил Осипов. — Но там есть люди, они, может, что-то расскажут.

Я был огорчен:

— А семья у Калинина?

— С семьей у него не ладилось, плохо было с семьей, — объяснил Осипов. — Жил, помню, Калинин у себя в мастерской в последние годы, домой не ходил. — И вдруг словно бы сообразил важное: — Ты поищи Геру Осокина, лаборанта, у них с Калининым была общая мастерская.

Напуганный смертью Калинина, я на всякий случай уточнил:

— Осокину сколько лет?

— Тогда он еще молодой был, да и теперь не старый. Тут ведь на что надежда: если Калинин был с Калужниным близок, то и Осокин о нем наверняка знал. Ищи и звони.

Следовало сразу сходить в Союз, выяснить адрес Осокина, но я отчего-то медлил, каждого заедает текучка.

Впрочем, трудности мы частенько придумываем себе сами. Однажды утром я снял телефонную трубку и набрал справочную.

Еще не усталый, утренний женский голос переспросил:

— Осокин? Герман? А где живет?

Ответить, естественно, я не мог, но и в этом меня не устыдили.

— Попробуйте на Мориса Тореза, — и продиктовали номер.

Я набрал.

Возникший баритон не удивился звонку, точно ждал меня все это время.

— Калужнин? Как же не знать Василия Павловича, отлично помню! А его мольберт и теперь у меня... — И вдруг без обиняков: — Хотите, в ближайшие дни съездим ко мне в мастерскую? Я сам давненько там не был, работать стал дома. Найду вам кое-что калужнинское.

Я переспросил:

— В каком смысле «найдете»?

— Масла нет, — объяснил Осокин. — Но несколько листов графики, уголь, сангина случайно остались. Если интересно, подарю, забирайте с богом.

Вот уж чего я не ожидал совершенно! У меня перехватило дух. Я забормотал слова благодарности.

— А что вы скажете о работах?

— У меня в мастерской, пожалуй, случайные его вещи. — И признался: — Мы ведь тогда ничегошеньки в живописи не понимали, не мог я Калужнина оценить. Калинин, тот был от Калужнина в восторге! Высоко его ставил! — Он будто бы чуть-чуть усомнился, сказал: — Да вы его поглядите, свои-то глаза вернее!

В понедельник, как договорились, я заехал за Германом Михайловичем на Мориса Тореза и мы, остановив такси, направились в его мастерскую — куда, как оказалось, не раз приходил и Василий Павлович Калужнин.

Сидел Герман Михайлович впереди, рядом с шофером, и, когда поворачивался, видел я его широкоскулое лицо, серебристую шевелюру.

Выглядел он моложаво, вначале я дал ему чуть за сорок, но прибавила лет походка. Осокин приваливался на одну ногу, шел тяжело, угадывался протез. Фронтовику меньше шестидесяти уже быть не может.

Вышли из такси на Зелениной, двинулись под арку в старый питерский двор, начали восхождение по черной и трудной лестнице. Знакомая ситуация, — мансарды художников под самым небом!

Восьмой этаж — Монблан для Осокина; впрочем, отдыхать