Избранное - Ганс Носсак

Да, чудная, видимо, была женщина. Нет, не чудная, а странная. Я, конечно, выспросила папу, какая же она была, как выглядела, но даже папа не смог мне ее точно описать. Пожалуй, красивая, сказал он, да, безусловно, красивая, была бы она уродина, мне бы бросилось в глаза. Высокая, стройная, темноволосая. Причесывалась на прямой пробор, теперь я припоминаю, до чего же блеклый был пробор. Мне случилось танцевать с ней, во время танца подмечаешь такие детали. Но танцевать было как-то мучительно, и не цвет лица, не бледность тому причиной — не поймешь, что в руках держишь. Она даже сочувствия не возбуждала, скорее, какую-то неловкость. А глаза! Огромные карие глазищи, а все-таки тусклые и постоянно вопрошающие — тоска да и только. Чувствуешь себя виноватым и сам не знаешь в чем. Лучше было держаться от нее подальше. Папа и с ее родителями был знаком. Отец представлял крупный английский машиностроительный завод, а мать была англичанка. И дом у них был фешенебельный, как говорит папа, куда фешенебельнее, чем у Наземанов в Дрездене. И мебель такая же, старинная английская мебель. Кое-что из мебели впоследствии попало к дяде Ламберу, в их целендорфский дом. Вот уж где она пришлась некстати. Все было там некстати, и мебель, и жена тоже для дяди Ламбера все это было некстати. А окружающие делали вид, будто все в полном порядке, и в этом, по словам папы, было что-то зловещее. Только жена его, по-видимому, знала, что все у них не в порядке. Она зачитывалась стихами. Папа не слишком-то увлекается стихами и не знает, какие она читала. Сказал только, что стихи были ей тоже некстати, но уж уместнее, чем все остальное; она и сама казалась дамой из какого-то старомодного стихотворения, такие сегодня и не пишут. Но что папе оставалось делать? Он не посмел отговаривать дядю Ламбера. Так не поступают. Дядя Ламбер объявил ему, что помолвлен, и потащил к своей невесте и к ее родителям. Все было очень мило, но, повторяю, никому в это не верилось, как говорит папа. В один прекрасный день жених и невеста отбыли в Англию, и там их обвенчали, с флердоранжем, рисом и всем прочим. Папе предстояло быть свидетелем и ехать с ними, но он уклонился, сославшись на что-то. Невеста чуть ли не на коленях просила меня быть свидетелем, а мне было ужасно неприятно, рассказывал папа. Если, заявила она, я соглашусь быть свидетелем, это придаст ей уверенность и все будет хорошо. Я не на шутку перепугался: она ведь не просто так сболтнула, она и в самом деле так думала. Она и раньше одолевала папу всякими вопросами. Уже на помолвке, они еще и знакомы-то не были, она загнала его в угол и все что-то от него требовала. У меня, рассказывал папа, мурашки по спине забегали, и я все косился на Ламбера: что он подумает? Она даже ухватила меня за отвороты пиджака. Вы же его друг, говорила она, вы знаете его с детства и лучше меня. Вам стоит только слово сказать, и я откажусь от него, расторгну обручение. Я не желаю ему несчастья. Ну, как тут было поступить, разве что удариться в бегство, сказал папа. Он и сам был еще молод и понятия не имел, что встречаются подобные женщины. Она жаждала пожертвовать собой, вот в чем все дело. Если бы ей удалось пожертвовать собой, может, она и была бы счастлива, но никто не желал, чтобы она жертвовала собой и отрекалась от жизненных благ, а без этого все у нее ладилось лишь наполовину. Никогда не жертвуй собой, внушал мне папа, это никудышный метод. Только нанесешь незаслуженную обиду другому человеку, и все у вас пойдет вкривь и вкось. Однако это он сказал мне позднее, по другому случаю. Ведь, в конце-то концов, папа, женившись, тоже совершил ошибку, что я сейчас хорошо понимаю, по о таких вещах не говорят. А со временем, когда дядя Ламбер уже был женат и имел в Целендорфе свой дом — родители его жены давно эмигрировали в Англию из-за нацистов и, возможно, умерли, — со временем у супругов дело приняло и вовсе дурной оборот, чтобы не сказать убийственный. Папа в ту пору не так часто встречался с дядей Ламбером, иной раз в городе, в кафе, если им нужно было что-то обсудить. Мать терпеть не могла дядю Ламбера и его жену, она и поныне утверждает, что все, мол, у них было чистейшей показухой. Папа и сам неохотно бывал в Целендорфе, он неловко чувствовал себя там из-за дяди Ламбера — боялся, как бы друг не заметил, что атмосфера в доме кажется ему напряженной и он понять не может, как тот все это выносит; папу это утомляло. Но дядя Ламбер превосходно все выносил, видимо, принимая эту жизнь как нечто само собой разумеющееся. Жил в Целендорфе со своей женой, строчил роман за романом и зарабатывал кучу денег. Как-то папа приехал к ним, когда дяди Ламбера не было дома. Встретила его горничная — представьте, они даже горничную держали, — и он через гостиную, или что уж у них там было, прошел на террасу, но тут увидел в саду жену дяди Ламбера и перепугался. Кстати, звали ее Агнес, только сейчас вспомнила. Она стояла возле клумбы и поглаживала цветы. Черные штокрозы, да, как нарочно, черные. К чему только разводить черные цветы? Папа потому так испугался, что внезапно вспомнил, что уже видел эту картину. В старинном художественном альбоме с золотым обрезом и с прокладками из папиросной бумаги между страницами, альбом этот у них в Дрездене лежал на столе, хотя никто в него не заглядывал. В нем была точно такая же картина. Только там были не розы, а ирисы. Для символики, понятно, больше подходят ирисы, заметил папа. Но женщина точно та же. Она стоит, освещенная солнцем, в белом платье, с темными волосами. И так же нежно поглаживает цветы, рукав платья завернулся, приоткрывая лилейную руку. И уж конечно, на устах ее блуждает загадочная улыбка. Может, и подпись была — «Агнес», в прежние времена это считалось изысканным. Или еще какой-нибудь символический вздор: «Женщина, утратившая свою тень» или что-либо другое подобное. Но можно ли жить с символом, не перестает удивляться папа. Ламбер же был умница, что и подтверждается успехом его книг. Захворай он хотя бы, жене его было бы кого холить и она, пожалуй, не покончила б с собой.

Но это случилось значительно позднее, в Висбадене. Почему дядя Ламбер переехал именно в Висбаден, когда пришлось из-за бомбежек и оккупации покинуть Берлин, папа тоже не знает. Мне этот город очень по душе, но папа его не выносит. Он, естественно, там выступал, в зале «Кляйнес хаус» или в Курзале. Вильгельмштрассе, рассказывает он, кишмя кишит почтенными дамами, генеральскими вдовами, просто жуть берет, кто бы подумал, что у нас такая прорва генералов была. И потому город будто бы подтапливают, поддерживая в нем температуру около шестнадцати градусов. Дядя Ламбер жил с женой в пансионе. Что он делал в течение этого года, или сколько все это длилось, и собирался ли он писать там еще роман, папа не знает. Папе ровным счетом ничего о том времени не известно, ему самому надо было освоиться с новыми условиями. Я папе высказала такую догадку: может, дядя Ламбер пытался в Висбадене написать еще одну книгу, как прежде, а у него ничего не вышло. А его жена, если правда была такой, как обрисовал папа, заметив, что у дяди Ламбера дело не клеится, приняла снотворное, чтобы не быть ему помехой. Папа выслушал меня и сказал: сразу видно, что ты училась в университете. Я ужасно обиделась; что же, и спросить ничего нельзя? Но папа считает, роман этот ни при каких обстоятельствах не должен был быть написан. А если уж папа что сказал, так вы хоть на голову станьте, ни за что не дознаетесь, что он имеет в виду, он только посмеется над вами. Или постарается вас отвлечь, в чем он великий мастер. Меня он, например, спросил: а что сталось с женой настоящего Луи Ламбера? Даже ее могильной плиты не сыщешь. И это правда, я перечитала Бальзака. Известно только, что она окружила больного мужа нежной заботой, но что с ней сталось, когда он умер, не рассказано. И так уж водится, жена вдруг перестает всех интересовать. Разве это справедливо, как вы считаете? Ведь у нее остались воспоминания, их-то и хотелось бы знать. Но нет, она будто и не существовала. Папа получил весточку от дяди Ламбера, когда жена его уже давно умерла, а он здесь, во Франкфурте, стал библиотекарем. Отправителем на обороте конверта значился Людвиг Лембке, проживающий на Гетештрассе; кстати, обратный адрес был поставлен штампом. Папе это, естественно, тотчас бросилось в глаза; прежде у дяди Ламбера были типографские конверты с обратным адресом на имя Луи Ламбера. Что-то изменилось, понял папа. При первом же удобном случае он прилетел сюда и отправился к дяде Ламберу. С тех пор у них, как мне представляется, и установились теперешние отношения. Я, понятно, плохой судья, ведь в тот год я была еще ребенком и жила в Алене. Но меня не удивило бы, если бы они даже между собой никогда не говорили о прошлом, о старых временах. Оба делают вид, что раз и навсегда покончили с прошлым. А как-то папа сказал мне: вот что такое роман под чужим именем, ничего хуже быть не может. Оставайся лучше при своем, даже если думаешь, что есть имена благозвучнее. Ах да, я кое-что еще вспомнила, но вы мне не поверите. Я, признаться, сама этому не верю, решила тогда, что папе просто хочется замолвить за дядю Ламбера доброе слово. Но он, по-моему, и правда так считает. Папу ведь толком не поймешь. Так вот, однажды он сказал: меня изобрел Ламбер. Представьте! Сюжеты ко многим пантомимам, разыгранным папой, действительно принадлежат дяде Ламберу. Так бывало и прежде, а теперь тем более. Возможно, они по ночам приходят дяде Ламберу в голову, когда он остается наедине со своим манекеном, а затем они с папой обсуждают этот замысел. Да, так оно и есть. Мне довелось однажды слышать, как они обсуждали такой сюжет, и я ушам своим не поверила: а я-то считала, что папа все сам для себя придумывает. Ведь мать моя всегда утверждала, что дядя Ламбер погубил, как она выражалась, папу. Папа же говорит, что у него не хватает фантазии, он может только воплощать идеи дяди Ламбера. Что и говорить, этому трудно поверить. И почему ни одной душе это не известно? На программах должно было бы стоять: по мотивам Луи Ламбера или что-нибудь в этом роде. Кстати, имеются интервью с папой, но он ни разу ни словечком об этом не обмолвился, что, безусловно, сделал бы, не станет же он рядиться в чужие перья, да ему это и ни к чему, не правда ли? Папа говорит, дядя Ламбер раз навсегда запретил упоминать о нем, и папа обещал ему не разглашать их тайну. Ну, прежде, в нацистские времена, дядя Ламбер, возможно, не желал этого, чтобы не нанести ущерба своим книгам, не причинить вреда жене, понятно. Но в те времена папа еще и не был знаменитым д'Артезом. Сейчас, однако, когда жена дяди Ламбера умерла, а политическая ситуация в корне изменилась, можно было бы спокойно назвать его имя. Но дядя Ламбер по-прежнему против. Я, говорит папа, его коронное творение, поэтому! Словно этим хоть что-то можно объяснить! Его коронное творение, да, но разглашать это запрещается, иначе они будто бы потерпят неудачу.