Дом проблем - Канта Ибрагимов

Сам Мастаев об этих перипетиях не знает, правда, реакцию он ожидает, и она, что очень странно, совсем иная: о нем как будто забыли совсем — в смысле допросов. А потом совсем удивительное — он получил от анонимного адресата посылку, очень щедрую, и по табаку полагает — наверное, Кнышев.

А затем наступил праздник, правда, кратковременный, но какой! Его ошарашили — посетитель:

— М-м-мария! — при виде любимой он вновь стал заикаться.

Меж ними толстое стекло, трубки в руках, а они более молчат. Тут в телефоне совсем сказочное предложение:

— Гражданин Мастаев, — голос дежурного надзирателя. — Вы можете на сутки заказать отдельную гостевую комнату. Красивая у вас девушка.

После этого они вовсе потупили взгляд и оба говорить не могли. И, лишь когда время истекало, Ваха крупно написал на листке выстраданное — «Мария, я люблю тебя» — и обратился к дежурному:

— Можно это передать ей?

— В виде исключения.

Ваха видел, как сложенный листок передали Дибировой. Сильно склонив голову, она осторожно послание развернула — еще более пунцовым стало ее по-весеннему сияющее лицо.

— Мария, неужели я более не услышу твою игру? — вдруг в трубку крикнул Мастаев.

Выпроваживаемая Мария уже стояла в дверях. То ли она услышала, то ли поняла по губам и глазам, бросилась к аппарату:

— Ваха! Услышишь, услышишь, я еще много-много раз буду играть тебе, только тебе Ты верь! Держись! Терпи! — слезы из покрасневших глаз щедрым потоком. — Мы найдем лучшего адвоката. Ты не убийца, ты не бандит и не террорист. Ты герой! Мы все гордимся тобой! Тебя не могут осудить, — и тут связь оборвалась.

Словно в юности, когда поздно ночью в летнем кинотеатре «Машиностроитель» заканчивался фильм, в той комнате в знак окончания свидания значительно убавили свет. Двое служащих — мужчина и женщина — не грубо, но настойчиво, взяв за руки, выводили девушку из комнаты, как она вдруг рванулась обратно, красивыми, полупрозрачными, изящными, музыкальными пальчиками, как присосками, просто прилипла к стеклу, и Ваха ничего не слышал, да душа его ликовала, ибо в ней звучала ласково желанная мелодия:

— Ваха, я люблю тебя! Всегда любила! Вечно буду любить!..

Более праздников не было. Режим, не по содержанию, а по контактам, явно ужесточился. Охранники ничего сами не знают, намекают на скорый суд, но к Мастаеву никто не приходит — ни следователь, ни адвокат. В томительном ожидании нескончаемо тянулись дни, месяцы. И как бы ни пыталась душа узника утешиться святостью и чистотой мифологии метафора жизни по-ленински, по-большевистски сурова и жестока, и, может, по утрам он еще питает иллюзию счастливого конца, но глухими ночами мрак на душе. Невозможно представить, как до конца жизни он будет за решеткой. Лучше конец, любой конец, лишь бы скорее…

Однажды ночью дверь неожиданно открылась, и знакомый надзиратель протянул ему мобильный:

— Говори тихо. Две минуты. Только по-русски.

Он знал, что это Мария.

— Ваха, держись. Как ты?.. Даже адвоката к тебе не допускают. Но я пытаюсь. Все будет хорошо. Мы все сделаем. Не называй имен, — это она сказала на чеченском, а потом вновь на русском. — Наш сосед, твой шеф, — понятно, Кнышев, — обещает все сделать. Даже ему это трудно. Я и с Деревяко подружилась, она ведь депутат. Все будет хорошо. Ты держись. Ты нам нужен. Ты нужен мне! — связь резко оборвалась.

Так же резко надзиратель отобрал телефон, говоря:

— Ну и богатая у тебя баба. За одну минуту — такие бабки!

— Не зря, — подумал Ваха, потому что это слово «нужен» — как приказ, словно воззвание. Ведь он мужчина, он герой. Он должен выдержать, все испытания пройти и воспрянуть, и победить. Его задача — свобода жить! И он понимает, что его здоровому духу необходимо здоровое тело — начинает каждый день делать зарядку, даже надзиратель, выводя в очередной раз на прогулку, заметил:

— А ты изменился, спину распрямил, глаза загорелись. Что-то задумал?

— Буду жить!

— Будешь. Земляки у тебя пробивные, — оказывается, к нему допущен посетитель. Мастаев думал — Кнышев, а перед ним, и не через стекло, а лицом к лицу, — его родственник Башлам в милицейской форме, майор, на лацкане знак — «МВД РФ». Это Ваху не удивило, давно знал, что в основном полевые командиры — работники всяческих спецслужб, а иначе труп, либо, как он, — пожизненно.

— Плохи твои дела, — тревожно говорит Башлам. — Но выглядишь ты молодцом.

— Как дома?

— Махкахь да вац,[168] — и по-русски: — Бардак, даже хуже. Я здесь, сам понимаешь, никто. Но кое-что пытаюсь, — он улыбнулся. — А ты герой. Глаза горят.

— Маршал![169] — поднимая кулак, тихо произнес Ваха. — Судьба, но я еще нужен.

— Конечно, нужен. Очень нужен. Ты ведь всякое перевидал — будь ко всему готов. Мы требуем открытого суда. Тогда лет десять-пятнадцать. А дальше — посмотрим.

Как результат — вскоре появился следователь прокуратуры, который сухо объявил:

— Хлопоты ваших знакомых тщетны. Пожизненно — гарантировано. Хотя я буду настаивать на расстреле.

— Я вам очень признателен.

— Ты еще дерзишь?

— Свобода жить и не умирать!

— Что это значит?.. Идиот. Кстати, твой адвокат, жиденыш, — такой же болван, мнит из себя гения.

— А у меня есть адвокат? — удивился Мастаев, и буквально в те же дни появился очень молоденький, действительно рассуждающий безапелляционно юрист:

— Все выдвинутые против вас обвинения не доказуемы. С политической точки зрения — это скандал. Так что, я думаю, будет некое полюбовное решение — лет десять, за ношение и хранение оружия. И это мы потом значительно сократим. А держитесь вы прекрасно. Вид, конечно, тюремный, но блеск в глазах. О, чуть не забыл, — вам письмо.

Ваха заволновался. Он думал — Мария, а это от ее матери Виктории Оттовны. Много сочувствия, теплоты и под конец: «…Мария совсем перестала играть. Это угнетает нас всех, прежде всего ее. Без игры она потеряет профессию, интерес к жизни. Я знаю, это связано с вами. Ваха, пожалуйста, как-то воздействуйте на нее, помогите. Ведь музыка для нас — почти все, и что не менее важно — заработок».

«Дорогая Мария, — отвечал коротким письмом Ваха. — Ты, пожалуйста, играй, играй всегда и везде, потому что твоя волшебная музыка отовсюду до меня долетает, поддерживает. Этой мелодией любви я жил, живу, и мы будем свободно жить! Потому что я — Ваха[170]».

Опыта судебных тяжб Мастаев не имеет. Да, судя по всему, суд скоро состоится: ему даже доставили чистую одежду, говорили, что вот-вот ознакомят с томами обвинительного дела. И вдруг словно саблей рубанули: все резко оборвалось, вокруг него опять тишина, своеобразный вакуум, даже сквозь который до него дошел слух — в Чечне снова началась война, введены российские войска, Грозный и всю республику бомбят.

Если бы Ваха был в Чечне, в гуще тех событий, то ему не было бы так тяжело. А тут, в тюрьме, так тяжело, словно на его сердце противник танцует, словно его душу хотят истоптать. И тут новый, точнее старый вердикт — суд будет закрытый, выездной, прямо здесь, в тюрьме, и, понятно, — пожизненный срок обеспечен.

Пусть бы это случилось, ан нет, вновь какая-то заминка. Эти ожидания особенно тягостны, а время медленно, очень мучительно идет. Очередная очень холодная зима. Не отапливаемая одиночная камера. И каким бы ни был герой, он все-таки человек. И пускай дух вроде еще не сломлен, еще питается теплом музыкальных волн, идущих от Марии. Вместе с тем сквозь эти же тюремные стены проникает суровый холод, а тленное тело — не дух, не вечно, дало сбой. Вот этот опыт у Мастаева есть, на фоне общей депрессии, хандры, рвоты, то жара, то озноба, он понимает — старый недуг, воспаление — туберкулез.

По выдуманной им легенде (а он считает, что это так и есть), его тюрьма — это кит-чудовище, которое его проглотило. И этот кит-чудовище, эта тюрьма, пусть и насилие, пусть порою несносно, да это что-то породненное, ибо, даже будучи проглоченным, не только он подвергается законам данного заведения, но и это чудовище приспосабливается к нему, потому что здесь единство и борьба и любые противоположности есть одна плоть. Ведь в тюрьме человек — человек, пусть даже он преступник. И здесь есть жизнь, есть смерть, есть надежда, потому что никто не отвергает Бога.

Что касаемо психлечебницы, или пусть даже сумасшедшего дома, то это, в основном, общество людей, в которых сохранилось чувство детской непосредственности, наивности, они инфантильны по болезни, и в них напрочь отсутствует человеческое эго, благодаря чему достигается какая-то непорочная общность. И недаром таких называют блаженными, по крайней мере там есть естество, там природа и Бог.

Так это про нормальную психоневрологическую лечебницу, а не про психушку, специально созданную советской властью для борьбы с неугодными и непокорными, где «поставят» нужный диагноз, будут насильно «лечить» и действительно до психа доведут; где есть назначенный кем-то свой бог и царь, и любого по-своему нарекут — и Ленин, и Наполеон, и можно просто Пес-Барбос. И никто иначе не посмеет кликать.