Иван-чай. Год первого спутника - Анатолий Знаменский

Что-то такое мелькнуло в голове, что-то такое вроде бы жизненное. Но кинозвезда опять начала играть дистрофичными бедрами, опять пошло все выдуманное.

Надя отняла вспотевшую руку, вспыхнул свет.

— Сила! — сказал кто-то впереди. — Во живут!

— Заграница! — присвистнул другой.

— Чепуха, — сказал Павел. — Чего они нам показывают, а?

— Но ты же сам хвалил «Рим в одиннадцать часов», — недовольно сказала Надя.

— Вот за один Рим нам и всучивают по дюжине Монаков!

— Господи, каких еще Монаков?

— Не знаешь? Государство такое — все целиком на туфте держится!

— Ужас! Язык-то, язык у тебя! Нехорошо, ты следи…

Надя, как видно, не теряла надежды перевоспитать Павла — иначе зачем бы ей мучиться с ним?

На танцах он сделал новое открытие. В толпе было довольно-таки много парней с модными прическами. Вид у них какой-то вызывающий — действительно, как сказал Меченый, протестуют против чего-то.

А одна девчонка явилась в модном пальто с чудным воротником под Марию-Антуанетту. Круглая голова с несмышлеными глазами лежала в элегантной тарелке. На взбитых кудряшках торчал красный якобинский колпак с кисточкой.

Павел даже рот открыл, до чего было ново и необычно.

— Хороший ансамбль, правда! — тихо сказала Надя.

— Тут требуется гильотина, — усмехнулся Павел.

— Куда?

— Промежду. Воротник-то королевский, а колпак красный.

— Ты ничего не смыслишь в туалете, — пожала плечами Надя. — Люди просто ищут красивое.

— Да на черта ей королевский воротник? Грязь собирать? Рядятся, черти, как на маскараде, а ты, как дурак, гляди. Поневоле себя в олухи зачислишь!

Один из тех, знакомых по школе, подлетел на носочках, вежливо поклонился Наде и чуть-чуть в сторону Павла:

— Разрешите?

— Кто же тебе разрешит, чудило? — удивился Павел. И плотнее захватил Надин локоток. — Прямо из-под рук хватают, гады, не дают осмотреться!

Парнишка презрительно пожал плечами. Его вовсе не огорчила эта маленькая неудача: он уже несся по кругу с другой девчонкой, налезая на нее грудью.

А Надя покраснела.

— Это просто невежливо, — тихо заметила она, снисходительно положив руку на его сильное плечо. — Пошли?

Взгляд исподлобья, обиженный и ласковый. Многое в Павле не нравится Наде, но что-то и притягивает. За что можно прощать всякие мелочи, вроде напускной грубости.

Он ведет ее через такт, не пытаясь даже угнаться за судорогой рио-риты. В конце концов он перестает даже улавливать музыку, потому что на плече доверчиво и тепло покоится маленькая ладонь, а своею правой рукой он ощущает свободное и ритмичное движение ее тела. Он весь ушел в это ощущение и как будто со стороны видит Надю — в модной, широкой, на одну пуговицу кофте и узенькой — не шагнуть — юбочке цвета перламутровой ящерицы, едва прикрывающей колени. И ниже — очень стройные, бросающиеся в глаза ноги. Получше, пожалуй, чем у кинозвезды!

— Ты грубиян. Этот мальчик всегда со мной танцевал, пока я не ездила на твою трассу.

Попробуй тут разобраться в интонациях! Вроде бы и укоряет и губы надувает, а заодно и ласкает игриво.

— Ты все о нем? А уступать тебя каждому моднику — это вежливость? Я вот в следующий раз сам пройдусь с ним под фокс и растолкую, что нужно. Он кто?

Музыка угасает, Надя идет вдоль ряда стульев, обмахиваясь платочком — жарко.

— Это Валерка Святкин, — озорно улыбается Надя. — Можешь не беспокоиться: он на целый год моложе меня.

Валерик, значит, до нее не дорос, но — пробовал липнуть. Бацилла. Но почему так знакома фамилия?

Святкин… Кто такой? Да ну к черту! На Павла за последние дни обрушились десятки новых имен, сотня новых лиц, разве упомнишь?

— Знаешь что, пошли, а?

Надя подчинилась, пошла впереди, чуть поигрывая бедрами. И он не осудил ее, потому что знал: все парни завистливо смотрели вслед.

Во все небо пылала огромная луна, холодная и недосягаемая. Просторно, свежо и чисто в безоблачном небе — не надышаться. И рядом Надя. Какой чудак выдумал эти танцы? Муторную толкотню в пыльном зале?

Через улицу острым крылом лежала тень, синяя и глубокая. Они вошли в нее с головой, так что луна скрылась за коньком сарая, а совсем близко в черные прутья палисадника светили окна Надиного дома. Они стояли так тесно, что проходящие по улице за три шага принимали их за одну рослую фигуру. Просто замер, видать подвыпивший, грузный, директорского склада человек, склонил голову — прикуривает, что ли?

При большей заинтересованности, впрочем, можно было разобрать затаенный, воркующий смех девушки и бубнящую, нестройную речь парня. Непонятно только, зачем он оправдывается? Ведь она крепко обнимает его за шею, и он слышит даже ее дыхание.

— Ох, не выйдет из тебя инженера, ей-богу, не выйдет, дорогой мой тракторист! — Смех игривый и укоряющий.

Надя не без усилия отстранилась:

— Хватит. Губы больно!

Павел запахнул нахолодавшие полы «москвички».

— И все? — с огорчением спросил он. Расставаться не было сил.

— Знаешь что? Пойдем к нам чай пить? — вдруг предложила Надя. — Отец еще не ложился, ждет, как всегда, свою доченьку-умницу. Пойдем?

Павел вздернул рукав, посмотрел на часы. Было еще не так поздно: четверть одиннадцатого.

— Мамы нет, она в Мисхоре, лечится. Папка ничего не скажет, даже доволен будет. Он вообще говорит, что ты «порядочный». Пойдем?

— Да ну! Неудобно же.

— Вот дикарь! Пошли, ну…

9

Федор Матвеевич кипятил чай на кухне. Он вышел отпереть, без всякого удивления поздоровался с Павлом, косо глянул на дочь.

— Хотите встречаться — по-за углами не скрывайтесь, не маленькие. Можно ведь по-человечески время провести.

— Ой, что ты, папка! Мы же только с танцев! — Надя побежала на кухню за чайником, оставляя для возможных объяснений Павла.

Но Федор Матвеевич, как видно, не нуждался в этом.

— Ты бы слушала, что я говорю! Я не спрашиваю, откуда вы пришли, — миролюбиво сказал он. И кивнул на кушетку, приглашая Павла.

Жиденькие пружины старой кушетки разъехались, заскрипели. Павел осторожно сдвинулся, налег локтем на валик.

И Надя с кипящим чайником в руках мгновенно заметила это неловкое движение. Стрельнула глазами по комнате, уколола отца:

— Стыдно человека позвать, папка! Ну что за обстановка? Просила сто раз: поговори с завстоляркой! Давно можно было хороший буфет и десяток стульев сделать! У них как раз сухая лиственница есть!

«Про лиственницу знает! Вот это диспетчер! А я дурак дураком», — подумал Павел, любуясь Надей. На ней был маленький, какой-то детский передник, и вся она была будто игрушечная.

Только после ее слов он заметил, что комната у Полозковых и вправду небогатая. Мебели немного, да и та старая, не раз, видно, ремонтированная, местами облезлая. Промеж окон горбился пузатый комод с резными виноградными гроздьями под кружевной накидкой. Со стены над ним склонилось зеркало в овальной раме с треснутым стеклом — в нем двоились флаконы и коробки Надиного туалета.

Все это, за исключением нового ковра машинной работы над кушеткой, приобреталось, по-видимому, лет тридцать назад.

Странно, Павел никогда не обращал внимание дома, какая у них мебель. Были какие-то стулья, значит, можно было сидеть, и был стол обеденный. И кровати, чтобы спать. И кухонный шкафчик у матери. А еще что надо? Ну, совсем недавно купили еще этажерку для книг — это для Кати.

Может, и у них… «стыдно человека пригласить»?

Федора Матвеевича тоже не занимала старая обстановка. Он по-хозяйски похаживал вокруг стола в мягких шерстяных носках (старик носил их постоянно: еще с войны побаливали ноги), похаживал весь округлый, неторопливый и спорый в движениях. Такой же, как на работе: не шумный, экономный и деловой. Он был доволен тишиной, покоем, тем, что дочка выросла и вот уже стала красавицей невестой, а прихворнувшую мать удалось устроить по профсоюзной путевке к Черному морю, в Крым.

— Ты что же это? В индивидуальном порядке не можешь, значит, с отцом справиться, так решила в присутствии гостя? — усмехнулся Федор Матвеевич. — Сказано: пока в магазине подходящего не будет, шагу не ступлю с пол-литрами и взаимными услугами. С войны еще надоело!

— Другие как-то умеют ведь! — надулась Надя.

— Другие по-разному живут, дочка. В твоем-то возрасте надо бы Пока не командовать, а присматриваться, как кто живет. — И добавил с недовольством: — Завстолярка! А завстолярка, она, меж прочим, водку пьет!

— Надо красиво жить, — непримиримо сказала Надя.

— Красиво! — недобро усмехнулся Федор Матвеевич. Он остановился посреди комнаты, под абажуром, и седые волосы его порозовели. — А кто это определяет — где красиво, а где нет? Я вон в газете вычитал, что цветы на подоконнике и канарейка в клетке — это, мол, пошлость! Мещанством еще называли — не знаю только, что оно такое означает. Но, по-моему, это дурак какой-то писал. От нечего делать! Да разве по горшкам на подоконнике можно о человеке судить?!