Раковый корпус - Александр Солженицын

За два месяца, которые пробыл тут Олег, эта старательная санитарка с лицом, полным быстрого смысла, не раз ползала под их кроватями, моя пол, когда все они, больные, лежали поверх; она передвигала там, в глубине, таимые сапоги Костоглотова, не побранясь ни разу; ещё она обтирала тряпками стенные панели; опорожняла плевательницы и начищала их до сверкания; разносила больным банки с наклейками; и всё то тяжёлое, неудобное или нечистое, что не положено было брать в руки сестре, она приносила и уносила.

И чем она безропотнее работала, тем меньше её в корпусе замечали. Две тысячи лет уже как сказано, что иметь глаза – не значит видеть.

Но тяжёлая жизнь углубляет способности зрения. И были тут, в корпусе, такие, кто друг друга сразу опознавали. Хотя не было им учреждено среди остальных ни погонов, ни явной формы, ни нарукавной повязки – а они легко опознавали друг друга: как будто по какому-то светящемуся знаку во лбу; как будто по стигматам на ладонях и плюснах. (На самом деле тут была тьма примет: слово оброненное одно; тон этого слова; пожимка губ между словами; улыбка, когда другие серьёзны; серьёзность, когда другие смеются.) Как узбеки или каракалпаки без труда признавали в клинике своих, так и эти, на кого хоть однажды упала тень колючей проволоки.

И Костоглотов с Елизаветой Анатольевной давно друг друга признали, уже давно понимающе здоровались друг с другом. А вот поговорить не сошлось им ни разу.

Теперь Олег подошёл к её столику, слышно хлопая шлёпанцами, чтоб не испугать:

– Добрый вечер, Елизавета Анатольевна!

Она читала без очков. Повернула голову – и самый поворот этот уже чем-то неназываемым отличался от её всегда готовного поворота на зов службы.

– Добрый вечер, – улыбнулась она со всем достоинством немолодой дамы, которая под устойчивым кровом приветствует доброго гостя.

Доброжелательно, не торопясь, они посмотрели друг на друга.

Выражалось этим, что они всегда готовы друг другу помочь.

Но что помочь – не могут.

Олег избочился кудлатой головой, чтоб лучше видеть книгу.

– И опять французская? И что же именно?

Странная санитарка ответила, мягко выговаривая «л»:

– Клёд Фаррер.

– И где вы всё французские берёте?

– А в городе есть иностранная библиотека. И ещё у одной старушки беру.

Костоглотов косился на книгу, как пёс на птичье чучело:

– А почему всегда французские?

Лучевые морщинки близ её глаз и губ выражали и возраст, и замученность, и ум.

– Не так больно, – ответила она. Голос её был постоянно негромок, выговор мягкий.

– А зачем боли бояться? – возразил Олег.

Ему было трудно стоять долго. Она заметила и пододвинула ему стул.

– У нас в России сколько? – лет двести уже наверно ахают: Париж! Париж! Все уши прогудели, – ворчал Костоглотов. – Каждую улицу, каждый кабачок мы должны им наизусть знать. А мне вот назло – совсем не хочется в Париж!

– Совсем не хочется? – засмеялась она, и он за ней. – Лучше под комендатуру?

Смех у них был одинаковый: как будто и начали, а дальше не тянется.

– Нет, правда, – брюзжал Костоглотов. – Какая-то легкомысленная перебросочка. Так и хочется их осадить: эй, друзья! а – вкалывать вы как? а на черняшке без приварка, а?

– Это несправедливо. Значит, они ушли от черняшки. Заслужили.

– Ну, может быть. Может, это я от зависти. А всё-таки осадить хочется.

Сидя на стуле, Костоглотов переваливался то вправо, то влево, будто тяготился излишне высоким туловищем. Без всякого перехода он естественно и прямо спросил:

– А вы – за мужа? Или сами по себе?

Так же прямо и сразу ответила и она, будто он её о дежурстве спрашивал:

– Всей семьёй. Кто за кого – не поймёшь.

– И сейчас все вместе?

– О, нет! Дочь в ссылке умерла. После войны переехали сюда. Отсюда мужа взяли на второй круг, в лагерь.

– И теперь вы одна?

– Сынишка. Восемь лет.

Олег смотрел на её лицо, не задрожавшее к жалости.

Ну да ведь они о деловом говорили.

– На второй – в сорок девятом?

– Да.

– Нормально. А какой лагерь?

– Станция Тайшет.

Опять кивнул Олег:

– Ясно. Озёрлаг. Он может быть и у самой Лены, а почтовый ящик – Тайшет.

– И вы там были?? – вот надежды сдержать она не могла!

– Нет, но просто знаю. Всё ж пересекается.

– Дузарский!?? Не встречали?.. Нигде?..

Она всё-таки надеялась! Встречал… Сейчас расскажет…

Дузарский?.. Чмокнул Олег: нет, не встречал. Всех не встретишь.

– Два письма в год! – пожаловалась она.

Олег кивал. Всё – нормально.

– А в прошлом году пришло одно. В мае. И с тех пор нет!..

И вот уже дрожала на одной ниточке, на одной ниточке. Женщина.

– Не придавайте значения! – уверенно объяснял Костоглотов. – От каждого два письма в год – это, знаете, сколько тысяч? А цензура ленивая. В Спасском лагере пошёл печник, зэк, проверять печи летом – и в цензурной печке сотни две неотправленных писем нашёл. Забыли поджечь.

Уж как он ей мягко объяснял и как она давно ко всему должна была привыкнуть, – а смотрела сейчас на него диковато-испуганно.

Неужели так устроен человек, что нельзя отучить его удивляться?

– Значит, сынишка в ссылке родился?

Она кивнула.

– И теперь на вашу зарплату надо его поставить? А на высшую работу нигде не берут? Везде попрекают? В какой-нибудь конурке живёте?

Он вроде спрашивал, но вопроса не было в его вопросах. И так это всё было ясно до кислоты в челюстях.

На толстенькой непереплетенной книжечке изящного малого формата, не нашей бумаги, с легко-зазубристыми краями от давнишнего разреза страниц, Елизавета Анатольевна держала свои небольшие руки, измочаленные стирками, половыми тряпками, кипятками, и ещё в синяках и порубах.

– Если б только в этом, что конура! – говорила она. – Но вот беда: растёт умный мальчик, обо всём спрашивает – и как же его воспитывать? Нагружать всей правдой? Да ведь от неё и взрослый потонет! Ведь от неё и рёбра разорвёт! Скрывать правду, примирять его с жизнью? Правильно ли это? Что сказал бы отец? Да ещё и удастся ли? – мальчонка ведь и сам смотрит, видит.

– Нагружать правдой! – Олег уверенно вдавил ладонь в настольное стекло. Он так сказал, будто сам вывел в жизнь десятки мальчишек – и без промаха.

Она выгнутыми кистями подперла виски под косынкой и тревожно смотрела на Олега. Коснулись её нерва!

– Так трудно воспитывать сына без отца! Ведь для этого нужен постоянный стержень жизни, стрелка – а где её взять? Вечно сбиваешься – туда, сюда…

Олег молчал. Он и раньше слышал, что это так, а понять не мог.

– И вот почему я читаю старые французские романы, да, впрочем, только на ночных дежурствах. Я не знаю, умолчали они о чём-нибудь более важном или нет, шла в то время за стенами такая жестокая жизнь или нет, – не знаю и читаю спокойно.

– Наркоз?

– Благодеяние, – повела она головой белой монашки. – Близко я не знаю книг, какие бы не раздражали. В одних – читателя за дурачка считают. В других – лжи нет, и авторы поэтому очень собой гордятся. Они глубокомысленно исследуют, какой просёлочной дорогой проехал великий поэт в тысяча восемьсот таком-то году, о какой даме упоминает он на странице такой-то. Да может, это им и нелегко было выяснить, но как безопасно! Они выбрали участь благую! И только до живых, до страдающих сегодня – дела им нет.

Её в молодости могли звать – Лиля. Эта переносица ещё не предполагала себе вмятины от очков. Девушка строила глазки, фыркала, смеялась, в её жизни были и сирень, и кружева, и стихи символистов – и никакая цыганка никогда ей не предсказала кончить жизнь уборщицей где-то в Азии.

– Все литературные трагедии мне кажутся смехотворными по сравнению с тем, что переживаем мы, – настаивала Елизавета Анатольевна. – Аиде разрешено было спуститься к дорогому человеку и с ним вместе умереть. А нам не разрешают даже узнать о нём. И если я поеду в Озёрлаг…

– Не езжайте! Всё будет зря.

– …Дети в школах пишут сочинения: о несчастной, трагической, загубленной, ещё какой-то жизни Анны Карениной. Но разве Анна была несчастна? Она избрала страсть – и заплатила за страсть, это счастье! Она была свободный гордый человек! А вот если в дом, где вы родились и живёте от роду, входят в мирное время шинели и картузы – и приказывают всей семье в двадцать четыре часа покинуть этот дом и этот город только с тем, что могут унести ваши слабые руки?..

Всё, что эти глаза могли выплакать, – они выдали давно, и вряд ли оттуда ещё могло течь. И только, может быть, на последнюю анафему ещё мог вспыхнуть напряжённый сухой огонёк.

– …Если вы распахиваете двери и зовёте прохожих с улицы, чтоб, может, что-нибудь купили бы у вас, нет – швырнули б вам медяков на хлеб! И входят нанюханные коммерсанты, всё на свете знающие, кроме того, что и на их голову ещё будет гром! – и за рояль вашей матери безстыдно дают сотую долю цены, – а девочка ваша с бантом на голове последний раз садится сыграть Моцарта, но плачет и убегает, – зачем мне перечитывать «Анну Каренину»? Может быть, мне хватит и этого?.. Где мне о нас прочесть, о нас? Только через сто лет?