Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Эмма зарделась, поняв, что ее слышали. Это они отпускали комментарии через стенки! Хотела укрыться от них в доме, но было никак не попасть ключом в замочную скважину. Руки дрожали, а кто-то из детишек дергал ее за юбку.

– Еще! Да! Да! Да! – включилась Пура.

– Эта кричала еще хлеще тебя, – заметила Эмилия, показывая на товарку, – когда мужу приходила охота заняться с ней кое-чем.

– Блаженные времена! – горестно вздохнула та, утирая пот со лба.

Обе рассмеялись, хотя в смехе и сквозила грусть по прежним временам.

– Не сердись, – сказала Эмилия.

– Да, девочка, не надо. Мы не вредные.

Эмма поднатужилась и вставила ключ. Но поворачивать не стала, прислонилась к двери дома Антонио и обернулась к соседкам, двум женщинам, которых жизнь не щадила.

– По правде говоря, мы тебе завидуем, – заявила Пура.

– Ты даже не представляешь как!

Эмма улыбнулась:

– Я много кричу?

– Мало, с таким-то каменщиком сверху…

– Кричи дальше, – перебила Эмилия, – может, и наши мужики вспомнят, для чего еще нужна штучка, которая болтается у них между ног.

Все трое расхохотались. Эмма представилась. Этой ночью она кричала и подвывала с придыханиями без всякой опаски; лица Эмилии и Пуры вставали перед ней посреди вспышек наслаждения вместе со скудной обстановкой убогого жилья. Она часто беседовала с ними, и эту их зависть, которой они и не скрывали, можно было пощупать руками. Речи женщин, уставших от жизни, прикрытые иронией и сарказмом. Лет им, скорее всего, было не так-то много, но они себя чувствовали старыми, некрасивыми, никому не нужными.

– Наслаждайся сейчас, Эмма; наслаждайся от всей души, – с горечью советовала Эмилия, а Пура кивала, – ведь всякий раз, когда ты отдаешься мужчине, он крадет у тебя частицу молодости и красоты, чтобы однажды подарить ее другой.

«Это мою украденную юность дарит Далмау богатеньким девочкам?» – задавалась Эмма вопросом, пока Антонио спал, размеренно дыша, занимая почти всю кровать. В темноте Эмма прищелкнула языком. Первое, что они сделают, когда появится лишняя песета, напомнила она себе, совершенно забыв о Далмау, – купят кровать побольше. В этой они вдвоем не помещались: Антонио спал, широко раскинувшись, а она – на боку, на самом краешке. Эмма протянула руку к груди каменщика, потеребила густую, длинную поросль, намотала на палец, дернула, выдернула несколько волосков. Антонио не шелохнулся. Эмма вздохнула и прижалась к нему, подпихиваясь, чтобы не упасть с кровати.

Она подружилась с Эмилией и Пурой. Женщины болтали, помогали друг дружке. Эмилия была замужем за кожевником, из шестерых детей, которых она родила, выжили трое: взрослые парни, они уходили и приходили, ночевали или нет, объявлялись, в основном когда были голодные или нуждались в деньгах. Муж Пуры работал на бумажной фабрике неподалеку оттуда. Две ее выжившие девочки были младше сыновей Эмилии и все еще ютились вместе с родителями в одной комнате. Четвертый домик, выстроенный во дворе, занимал вдовец, неопрятный, старый и угрюмый, промышлявший какими-то мелкими поручениями: он от себя сдавал свою лачугу целым семьям и сам жил вместе с ними.

1903 год начался в Барселоне с серьезных трудовых конфликтов. Красильщики, плотники и пекари вступили в борьбу за свои права и добились определенных уступок. Эмма торговала курами, но, когда товар подходил к концу, спешила примкнуть к женщинам и детям, которые сопровождали мужчин. Плотники дольше всех не могли добиться соглашения. Они боролись за восьмичасовой рабочий день, этим правом уже пользовались рабочие других специальностей, например каменщики, и бастующие без колебаний применяли силу, когда хозяева их заменяли штрейкбрехерами.

Точно так они с Монсеррат в свое время опрокинули трамвай на Ла-Рамбла. На сей раз то была повозка с древесиной, не отмеченной печатью рабочего общества.

Охранники, сопровождавшие повозку, сбежали вместе с возницей, когда наткнулись на пикет, остановивший их на пересечении улиц Рожер-де-Льюрия и Провенса. Эмма прибежала вместе с плотниками, как и другие женщины. Мулов распрягли, отвели в сторону. Эмма пристроилась к кузову, большому, достаточно широкому, чтобы загрузить туда все эти доски. И тяжесть немалая. Тяжелее трамвая, показалось Эмме, может быть, потому, что рядом не было Монсеррат.

– Толкайте! – слышались крики.

Кто-то повыше ростом встал позади, протянул руки поверх ее плеч и уперся в борта повозки.

– Сильнее! Толкайте сильнее! – кричал над самым ее ухом.

Эмма толкала. «Где ты, сестра?» – вопрошала со слезами на глазах, чувствуя незримое присутствие Монсеррат. Довольная, гордая, испустила вопль, когда повозка покачнулась.

– Гляди на меня! – крикнула в небеса, когда повозка перевернулась.

С грохотом посыпались доски. Забастовщики быстренько забросали их зажженными факелами, и вечерние сумерки озарило пламя. Эмма снова подняла голову к небесам. Монсеррат там нету! И в преисподней тоже. Ее нет нигде, ее жизнь завершилась, подумала Эмма, не сдерживая слез.

– Молодец, – похвалил мужчина, который стоял позади.

Эмма высморкалась и кивнула.

Ночью с Антонио и другими каменщиками, которые помогали бастующим, они, как это делалось по всей Барселоне, проникли на две строительные площадки, содрали и разбили на куски все, что там было деревянного.

– Товарищ учительница, – вдруг обратился к Эмме