Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– Пупсик мой, – шептала Урсула, зажав его в каком-нибудь углу.

9

Эмма затерялась в толпе, едва завидев Далмау и его мать. «Держи цыпленка! – крикнула она Матиасу, бросая ему птицу. – Ты меня не знаешь, запомни: меня просто нет на свете!» Пара торопливых шагов, и она исчезла в толчее; потом, вся сжавшись, поверх голов и спин наблюдала, как Далмау подбежал к лотку торговца птицей. Видела, как один отнекивается, другой настаивает. Хосефа так и стояла на противоположной стороне Рамбла-де-Каталунья, глядя то на сына, то на прохожих. Конечно же, высматривала ее. Эмма отошла подальше, погладила свой выпирающий живот – это ее успокаивало. Почему она бросилась бежать? Как-то спонтанно, не раздумывая. Потом обернулась. Далмау не следовал за ней. Эмма остановилась у дверей какого-то здания и глубоко вздохнула: удивительно, как быстро бьется сердце. Ведь она уверена, что может вернуться к лотку с курами и лицом к лицу столкнуться с прошлым, которое, как ей казалось, она окончательно оставила позади. Эмма всегда осознавала, что рано ли поздно их с Далмау пути пересекутся, но, когда такая возможность ей приходила на ум, она отказывалась размышлять дальше. Теперь же, когда все сбылось, сбежала, спряталась.

Последний раз она слышала о Далмау в той таверне, где старик, читавший газету вслух, наткнулся на статью о происшествии в «Мезон Доре»; при встречах с Хосефой обе избегали упоминать его имя. Тогда, в таверне, она призналась каменщику в любви. Прижавшись к стене дома, улыбнулась при воспоминании: Антонио поперхнулся, потом, как всегда неловкий, не знал, что сказать, и ей пришлось положить конец его лепету поцелуем в губы, к великому ликованию собравшихся.

Это случилось за несколько месяцев до того, как Далмау разглядел ее на рождественской ярмарке птицы. Узнав из газеты, какую жизнь он ведет, Эмма с легкостью приняла решение: распрощалась с квартирной хозяйкой и перебралась к Антонио. Когда та спросила, что она собирается делать, Эмму так и подмывало ответить, что она уходит к мужчине, жить во грехе, поскольку ей надоело вечно быть начеку и избегать козней лукавого, который, похоже, подстерегает ее в каждом углу этого дома; надоело читать молитвы, выслушивать наставления и отчитываться; но вместо того солгала хозяйке, сказав, что в Барселону приехал родственник, у которого она может найти приют. Тогда почтенная вдова впервые позволила Эмме себя поцеловать, и та заметила, что по щекам старухи катились настоящие, неподдельные слезы. Такие же, как те, что обильно проливала Дора, подружка, делившая с ней кровать. Эмма крепко обняла ее на прощание.

– Я ведь не уезжаю из города, – поспешила она успокоить девушку.

Потом чуть не упомянула в шутку о ненавистных кроличьих волосках, в которых просыпалась каждое утро, но вовремя сдержалась. Отношения между ее подругой и продавцом шляп разладились: волоски зверьков нахально и непрерывно обнаруживались на котелках, цилиндрах и даже шапках. Один сотрудник, называвший себя другом, выдал Хуана Мануэля, тот получил нагоняй от шляпника и всю свою досаду излил на Дору. И потом держался от нее в стороне, будто от зачумленной.

– Не поцелует, не обнимет, – жаловалась девушка ночами, когда наступало время делиться сокровенным.

Эмма хотела сказать, чтобы Дора бросила жениха, который о котелках заботится больше, чем о невесте, сколько бы кроличьих волосков ни принесла она в их общий дом; чтобы нашла такого, как Антонио: он нежный и внимательный, а в постели – зверь, чудище, феномен, устрашающий и услаждающий. Эмма не привыкла иметь над собой или под собой этакую выпущенную на волю громаду. Влага выступила при одной мысли: раз за разом Антонио поднимал ее до самых вершин. Бывали моменты, когда она желала, даже нуждалась в том, чтобы он умерил свой пыл; она обмирала, силы ее иссякали, ей было невмоготу следовать за его ритмом, выдерживать его вес, и тогда она отстраняла его, а он беспокоился, спрашивал, не навредил ли ей. «Навредил? Не заставляй меня взлетать выше звезд», – отвечала Эмма.

– Ты работящая, когда нужно, серьезная, веселая в компании, молодая, хорошенькая, – все-таки решила она все высказать Доре, памятуя о собственном счастье. Почему не посоветовать, чтобы и она приискала себе кого-то? Не хотелось выгораживать того слабака. – Поищи кого-нибудь, кто не променяет тебя на шляпу.

Бесполезно. Дора заплакала и плакала потом, когда они прощались. Эмма обещала ее не забывать, часто видеться с ней, даже если с Хуаном Мануэлем все уладится. Да. Да, если она так хочет… Да, конечно. Да, да, да… твердила она без устали, повторяла тысячу раз. Потом со скудными своими пожитками и с комом в горле пошла на улицу Трафальгар, где села на трамвай, идущий до Сан-Андреу. Вышла в районе Клот и оттуда, с дубликатом ключей, который ей дал Антонио, направилась к своему новому дому: целая комната, просто дворец!

Был месяц май 1903 года. Погода стояла прекрасная, с густой синевы небес светило яркое солнце, хотя ни единый луч не проникал в световой дворик, где Эмма наткнулась на двух теток, бесцеремонно рассевшихся в проходе, ведущем к четырем лачугам. Дети, целая орава, галдели и резвились, натыкаясь друг на друга в узком, стесненном пространстве. Невозможно, чтобы всех их родили эти две женщины.

– Мы за ними присматриваем за пару сентимо, – видя изумление Эммы, объяснила одна, отложив вышивание. – Меня звать Эмилия. А это – Пура, – указала она на другую.

– Ты всегда убегаешь рано утром, до того, как приводят ребятню, – тут же выпалила означенная Пура.

У Эммы так вытянулось лицо, что обе расхохотались.

– О-о-о-о-о-ох! – взвыла