На ладони ангела - Доминик Фернандез

Захваченный внезапной мыслью, забыв все, о чем я только что думал, я встал под гранатник, лицом к улице. Данило не снял свою куртку в дверях. Обычно он быстро сбрасывал ее с себя и вешал в коридоре. А сегодня, после пронизывающего холода, он тем более должен был снять эту дорожную куртку, как только переступил порог дома. «Нет! Нет! — кричал я самому себе. — Ты не будешь изводить себя предположениями о том, что он хотел оставить при себе эту фотографию. У себя на сердце. Впрочем, я проведу тест. Досчитаю до пятидесяти, как можно медленнее. Затем резко повернусь и посмотрю через стеклянную дверь террасы. Если он будет в майке, я побегу к нему, я поцелую его и дам ему десять тысяч лир, чтобы он купил себе ковбойскую куртку, о которой он давно мечтал. Если же он все еще в куртке, тогда…»

Я не знал, что произойдет после этого «тогда», которое я прошептал сдавленным голосом, комкая в руке сморщенный лист гранатника. Я принялся считать. Дойдя до пятидесяти, я сказал себе: «Еще десять». На шестидесяти я бросил листок и повернулся. Данило был без куртки. «Надпись «Вива ла Лацио» красовалась круглыми красными буквами на спине его синей футболки. Он что-то показывал маме и оживленно говорил с ней. Я закрыл глаза, жадно глотнул воздуха и перекрестился, как когда-то в лицее, когда я смылся с контрольной по математике. Я тихонько толкнул стеклянную дверь и глуповато улыбнулся, глядя, как по-спортивному честно поднимаются и опускаются крепкие плечи Данило.

45

Он обернулся на стук моих каблуков по полу. То, что он показывал маме, оказалось фотокарточкой Аннамарии. Он испугался, увидев меня, закрыл бумажник и засунул его в задний карман своих «Levi’s». Мама ускользнула на кухню. Я схватил Данило за руку и ущипнул его до крови.

— Ты что, теперь болеешь за «Лацио»? С каких это пор? Идиот! Болеть надо за «Рому». Я тебе это сто раз говорил!

— Неправда, Пьер Паоло! — искренне запротестовал Данило. — Никогда не замечал, чтоб тебя интересовала какая-нибудь команда кроме «Болоньи».

— А! так ты, стало быть, знаешь, что меня интересует? Ты знаешь, что мне дорого? В таком случае ты мог спросить, нравится ли мне садиться за стол в два часа, и нравится ли маме мыть до вечера посуду.

— Но ведь…

— Ты мотаешься на виале Реджина Маргерита, на другой конец города, и это тебя не беспокоит, не беспокоит, что мы вынуждены тебя ждать и изводиться, что тебя нет.

— Но, Пьер Паоло, я был уверен, что ты похвалишь меня! Аннамарии не поздоровилось бы, если бы она опоздала домой. Ее отец очень строг с ней. Он думал, что она учится, этот старик ни фига не понимает в демонстрациях.

Он повторил, чтобы задобрить меня:

— Она смотрела все твои фильмы.

Это вывело меня из себя, и врезал ему кулаком в живот, так что он скорчился.

— А что ее отец делает дома посреди бела дня? Когда люди работают, они возвращаются домой только вечером, — заявил я решительно.

— Он — кондитер, господин Де Лоллис. Он придумал особый рецепт миндального печенья. А сегодня в магазине выходной. У него дети как по струнке ходят. Если Аннамария опаздывает с занятий, он высовывается в окно и высматривает ее. Он взял у нее расписание и повесил его себе на стенку. Огромный плакат, где каждый ее день расписан по минутам. Она учится на отделении графики архитектурного факультета, — гордо подытожил Данило.

— Вдобавок еще и кондитер! — воскликнул я. — Мерзкий мелкий буржуа, разбогатевший на том, что втюхивает сладости женам нотариусов и предпринимателей. Ты забыл про два трупа в Аволе на Сицилии? Их убили, потому что им надоело собирать миндаль, на котором делают свое состояние господин и госпожа Де Лоллис.

— Да он не богатый, — еще находил силу сопротивляться Данило. — Магазин ему не принадлежит. Он работает у плиты, на кухне…

Аппетитная лазанья, появившаяся на столе, помешала мне расправиться с Данило окончательно. Со следующего дня Данило был вновь пунктуален, как и раньше. Я поклялся больше не мучить его с Аннамарией, хотя он прилежно осаждал ее, о чем я догадывался по самодовольно счастливому выражению, которое невольно излучало его лицо. Увлекшись неожиданно политикой, он набрасывался на мои газеты, что я расценил бы как победу, если бы был уверен, что это происходило исключительно под моим влиянием. В остальном он был по-прежнему любвеобилен, и это он, несмотря на холода, настоял на том, чтобы гулять перед завтраком по пустырям за кварталом Всемирной выставки. Мы начинали с боксерской разминки, после чего кубарем катились в кусты. За завтраком, в дни демонстраций, он просил меня включать радио. Я неохотно настраивал свой маленький транзистор, но разумного предлога запретить ему ввязываться в студенческую жизнь я найти не мог.

Они восставали против всего, что я критиковал в итальянской системе образования в разговорах с Данило: устаревших программ, несовременных методик, элитарной педагогики, против того, что нелепо судить о сыне водопроводчика по отрывку из Данте, что несправедливо оценивать его сочинение по тем же критериям, что сочинения детей адвоката или учителя, против лживости подобной интеллектуальной селекции, которая была по сути социальной дискриминацией. Я рассказывал о своих экспериментах во Фриули, о своих учениках с соломенными шевелюрами. От них еще пахло навозом и стойлом, ведь прежде, чем придти в школу, где они должны были перечислить мне шесть падежей латыни и проспрягать в плюсквамперфекте депонентные глаголы, они помогали своим отцам выводить на пастбище коров. И Данило, которому по-прежнему не давал покоя его брат Уго, тащившийся в хвосте своего класса, без устали слушал, не пропуская ни слова, что неудачи в школе отражают чаще всего положение в семье, а не личные способности ребенка.

И теперь, когда начались волнения и столкновения с полицией, он радостно рассказывал мне об успехах манифестантов.

— Вот увидишь, — говорил он мне, простодушно копируя мои выражения, — день реванша не за горами. Те дети, что зубрят свои уроки в одной спальной на троих, получат равные возможности с папенькиными сыночками, в чьем распоряжении имеются отдельные комнаты.

Но аргументы, которыми я пользовался, дабы соблазнить Данило, не казались мне уже столь привлекательными с того момента, как они начали воодушевлять его пойти маршем с транспарантами. Я охотно возмущался с Данило по поводу преступлений американцев во Вьетнаме, но вооружать его лозунгами, которые бы он выкрикивал в колоннах, стоя плечом к плечу с Аннамарией, я не хотел. За последние дни архитектурный факультет возглавил движение. Я не без боли в сердце смотрел на серьезное лицо Данило, приникшего ухом к приемнику, из которого доносился глухой треск гранат со слезоточивым газом.

— Я все же не советовал бы им строить иллюзий, — сказал я Данило.

— Они требуют отмены экзаменов, не думая о последствиях.

— Но последствия могут быть только хорошими и желательными, Пьер Паоло, если экзамены, как ты мне сам объяснял, по сути санкционируют (вот оно словечко, а?) социальное неравенство.

— Ну-ну-ну! Отмена экзамена обернется преимуществом для тех, у кого есть личные связи, для тех, кто найдет лазейки пройти без диплома.

Он смотрел на меня, пораженный тем, как я изменил свое мнение именно в тот момент, когда мог бы на всех основаниях выступить в роли пророка восстания.

— Вместо того, чтобы позволять забивать себе голову, — не останавливался я, — тебе стоило бы задуматься о том, что легавые, которые разгоняют вас, происходят из той же социальной среды, что и твой отец, тогда как среди студентов не найдется и двух человек из ста, которые родились бы в семьях рабочих.

Данило почесал затылок, сбитый с толку этим доводом, но затем подпрыгнул, сообразив, где хромала моя логика.

— Не мы нападаем на легавых! — закричал он. — Это они нападают на нас.

Я судорожно искал почву, на которой мог бы перехватить инициативу.

— Блокировать лицеи, и к чему это приведет? К тому, что самые богатые будут брать частные уроки или поступят в частные заведения. И кто в конце концов пострадает? Бедные, твой брат Марчелло, который никогда не сможет стать инженером, твой брат Уго, которому придется поставить крест на университете.

Данило молчал. Но глядя, как он бросился к своему мотороллеру, стараясь как можно быстрее завести его, можно было опасаться, как бы он не полез в драку, сгорая от нетерпения действием разбить свои сомнения, которые накопились в нем за два часа деморализующих споров.

Мне позвонил Альберто Моравиа, чтобы предостеречь меня от «воробьев», неопознанной группы молодчиков, которые стучались к писателям и врывались к ним силой, устроив в частности погром и в его квартире. Не говоря ни слова, принципиально ничего не объясняя, они лишь чирикали, как птички и сразу ломились на кухню, вынимали из холодильника яйца и бросались ими по всей квартире. Измазав стены, перевернув столы, разбросав рукописи, порвав картины, они упархивали прочь и, чирикая, хищнически громили другие квартиры.