Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы - Орхан Кемаль

— Что?

— Фасоли, мяса, лука, красного перца…

Задумавшись на минуту, надзиратель вдруг спросил:

— А где взяли деньги?

— Где нужно, там и взяли, — отрезал Куриный.

— Может, украли?

— Ясно, украли.

— А узнают? Глядите у меня!

— Что сделаешь?

— Ребра переломаю!

— Узнают — ломай.

С той стороны к воротам подошел лавочник. Пока Куриный заказывал, надзиратель отвел Измирца в сторону.

— Где эта шваль взяла деньги?

— Наш ага дал.

— А кто ваш ага?

— Капитан Ахмед.

— Тот, что из Ризе? А он где взял?

— Не взял, а мать ему прислала.

— Сколько?

— Сто пятьдесят лир. Есть у тебя такой ага, как наш?

— Он себе и постель купил, — вмешался Куриный, прислушивавшийся к разговору.

— Ну а дальше что?

— А дальше вот что, — продолжал Измирец. — Сегодня вечером будем есть фасоль.

Надзиратель засмеялся.

— И чай будем пить, — добавил Куриный.

— Есть ли еще такой человек на свете, как наш ага? Я и не просил, сам дал мне двадцать пять курушей.

Этого Куриный не знал.

— А что же ты с ними сделал?

Измирец не хотел говорить при надзирателе. Но Куриный не отставал.

— Ну? Что сделал? Скрываешь от меня? Зря, выходит, я взял тебя с собой. Говори, куда девал деньги?

Подождав, пока от них отойдет надзиратель, Измирец ответил.

— Проиграл. Сперва все фартило да фартило. Выиграл сто пятьдесят курушей. Надо бы встать да уйти. Не ушел. Ну а потом фарт весь вышел.

— Капитан, говоришь, сам дал тебе деньги? — подавленно переспросил Куриный.

— Сам! Я и не просил, клянусь!

— Если б мне дал, я бы тоже сел за кости. Только, отхватив сто пятьдесят, не стал бы играть дальше. Да и кто не уйдет с таким выигрышем?

— Думал, еще выиграю…

— Сила должна быть в человеке от аллаха. Поставил сто лир — разом все и выиграл. Тысячу поставил — тоже забрал!

— Тогда с тобой никто играть не будет.

— Тем лучше.

— Это почему же?

— Все, что выиграл, при тебе и останется.

Услышав, что его зовет лавочник, Куриный подбежал к воротам, взял покупки. Снова пройдя полутемными коридорами, они поднялись в семьдесят вторую камеру. Скверный принял у них продукты.

Двадцать пять курушей, что Капитан дал Измирцу, не выходили у Куриного из головы. Оказавшись рядом с Капитаном, он тихо, чтобы не услышал Скверный, сказал:

— Ты дал Измирцу двадцать пять курушей, а он проиграл твои деньги в кости. Будь я на его месте…

— Что бы сделал ты?

— Я-то? Что бы сделал? Спрятал. Подарок моего аги! Как можно проиграть его в кости? Стыдно!

Капитан не ответил. Вынул монету, сунул в руку Куриному. Тот, покрутившись по камере, выскользнул в коридор.

Выиграв сто пятьдесят курушей, он сразу прекратит игру. Он не Измирец, нашли дурака!..

За стенами тюрьмы разгулялась непогода. Тьма — ни луны, ни звезд. А в семьдесят второй камере запотевали от тепла стены, заляпанные кровавыми пятнами раздавленных клопов. Посредине камеры чадил мангал. Распространяя аппетитный аромат, кипела огромная кастрюля с фасолью. Дети папаши Адама сидели вокруг нее кольцом. Худые, изможденные лица озаряло розовато-желтое пламя. Запах варева напоминал о прошлом, о днях, когда у каждого был отчий кров.

Они ждали. Ждали, когда наконец поспеет эта фасоль, что никак не желала поспевать. Ждали, беспрестанно сглатывая слюну. У всех было такое ощущение, словно что-то варится и булькает у них в голове.

К полуночи глаза затуманились, камера, тюремные стены отодвинулись куда-то далеко-далеко, и из этой дали вместе с запахом варящейся фасоли всплыл давно покинутый, полузабытый родительский кров.

Кто знает, сколько лет было мальчонке, когда за оконным стеклом, оклеенным бумагой, вот так же стояла беззвездная, безлунная ночь, а февральская буря сотрясала стены ветхого домика. Отец в очках, в белой ночной рубахе, на голове скуфейка, оторвавшись от книги, садился у края расстеленной на полу скатерти и кричал завозившейся на кухне жене:

— Ханы-ы-ы-м!

Из кухни доносился высокий голос матери:

— Слушаю!

— Ужин скоро?

— Сейчас.

Старшая сестра, ожидая, пока поспеет фасоль, крашенными хной руками разламывала на куски хлеб. Наконец появлялась кастрюля с фасолью. Ставилась посредине. И с именем аллаха все принимались за еду. Дом наполнялся стуком ложек да истовым чавканьем.

Хриплый голос Скверного вернул заключенных к действительности:

— Фасоль сварилась!

Отчий дом исчез, они снова были узниками семьдесят второй камеры, а за стенами выла февральская метель и стояла глухая, беззвездная ночь.

Кастрюлю сняли с мангала. Скверный своей огромной ручищей поднял крышку. Запах горячей еды потряс голодных арестантов. Не отрываясь, глядели они на кастрюлю. В красном от перца супе плавали куски мяса. Все уставились на мясо. Никто не хотел, чтобы приглянувшийся ему кусок достался другому — даже думать об этом было тошно! Но разве Скверный даст выбрать?! Накинется, бессовестный, на мясо, словно коршун.

Разломили хлеб, каждому роздали по куску, бросили на круг четыре ложки. У Капитана и Скверного были свои. Остальным придется есть по очереди. Разве это дело? Какой вкус в еде, если нельзя сжать в кулаке черенок своей собственной ложки?

Все опустились на колени, приготовились, словно солдаты, ожидающие команды. Иссякали последние силы, обтянутые кожей скулы стали еще острей, заключенные затаили дыхание. Скверный свое дело сделал. Команду должен дать сам Капитан. Чего он тянет? Почему не велит начинать, не подает примера?

Хеттская статуя, закатив глаза, дрожащими губами творила полузабытую молитву, вознося хвалу и благодарность господу за его милосердие.

Ох ты! Как ждать тяжело!

Губы Капитана двигались все медленнее и медленнее, пока наконец не застыли. Он открыл глаза, протянув руку, оторвал от ломтя крошку хлеба, бросил в рот, затем взял ложку и опустил ее в кастрюлю.

Знак был подан, и тотчас замелькали передаваемые из рук в руки ложки, громкое чавканье наполнило камеру.

Огромная кастрюля фасоли и несколько буханок хлеба были уничтожены за считанные минуты. Грязные руки с длинными ногтями выскребали последние крохи, кто-то пытался даже вылизать пустую кастрюлю.

Капитан был доволен и горд, как отец, накормивший своих детей. На грубо высеченном лице хеттской статуи сияла улыбка.

Скверный вырвал у кого-то ходившую по рукам медную посудину.

— Готовы кастрюлю сожрать, паразиты!

Капитан бросил в круг три пачки сигарет «Кёйлю». Скала прокричал:

— Поставить чайник!

Чайник водрузили на мангал, снова уселись вокруг кольцом.

— Дай аллах нашему аге долгой жизни! — возгласил Скала.

— Аминь, — прозвучали в ответ сытые голоса детей папаши Адама.

— Где найдешь такого агу, как наш? — воскликнул Измирец и в мгновение ока спрятал в карман пять сигарет из пачки.

Куриный с грехом пополам разжился двумя.

— Нет на свете аги щедрее нашего!

— Разве другие…

— …сварят фасоль для бедняков?

— Скорее руки на себя наложат…

— Сёлезли каждый день двести-триста монет гребет с игроков…

— А за ломаный куруш удавиться готов.

— И тебя удавит за компанию.

— Если б наш ага столько выигрывал, каждый день бы варил нам по кастрюле…

— Варил бы. И…

— И куревом угощал.

— Да что курево, хоть бы агу постыдились! Всем нам тогда постели пожаловал бы!..

— Тюфяк, одеяло, одежку…

Сладко дымились сигареты. Капитан сидел на постели, поджав под себя ноги. Рядом с ним — Скверный, не сводивший глаз с неподвижного, как у статуи, лица Капитана, с его дымящейся сигареты.

По знаку Скверного все умолкли. Ясное дело, надо дать слово Капитану, должен ведь он что-то сказать. Но Капитан молчал. Молчал, и все тут.

— Расскажи нам что-нибудь, ага, а мы послушаем, намотаем на ус! — не выдержав, попросил Куриный.

Капитан медленно поднял голову, посмотрел с улыбкой на Куриного и, отерев кулаком пышные усы, снова застыл как изваяние.

Что до Скверного, то он вовсе не хотел никаких рассказов. Выпить бы поскорей чайку. Черт бы побрал всех этих голодранцев! Скорей бы улеглись спать, тогда они останутся с Капитаном с глазу на глаз. Зачем было так тратиться? Еда, курево, чай… Всем этим подонкам с потрохами грош цена!

Но Длинный Эмин, Мережа Риза, Измирец, а больше всех Куриный не отставали: расскажи им что-нибудь, и баста!

— Заткнитесь вы наконец! — окрысился Скверный. — Чего рассказывать? Захочет — расскажет. Нечего агу беспокоить!

Все умолкли.

Молчание длилось долго, пока не зашумел чайник. Кое-кого стало клонить ко сну. Когда крышка весело запрыгала, Скверный приказал:

— Снимай!