Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Изначально союз туранских племён, продолжает Мартен, был татарским и ассоциировался у европейцев с именами Аттилы, Чингисхана, Тамерлана и османскими султанами, а в эпоху Петра Великого и его преемников приобрёл европейские черты. В результате «московиты стали ещё более опасными, потому что они начали притворяться европейцами»[1294].
Как видим, Мартен активно развивает глубоко укоренившееся к тому времени в сознании европейцев мнение о русских (в его интерпретации — московитов), как о нации подражателей, которые могут копировать у Европы только внешние формы, не вникая в суть вещей и не в силах их постичь.
Если европейская жизнь, отмечает Мартен, «базируется на трёх источниках: христианстве, рыцарстве и современной философии с принципами права, свободы и гуманизма», то Московия, внешне христианская, «так и не впитала в себя вполне подлинный дух христианства, который упорно подменялся суеверием, невежеством и в особенности раболепием клира. Её высшие сословия не знали рыцарского достоинства. Что касается философии, то обыкновенно они просто повторяют уже существующие идеи без всякой веры в их истинность и выражают чувства, не испытывая их…»[1295]
Московия, по словам Мартена, переняла христианство и славянский язык, «однако полностью сохранила обычаи, нравы и идеи, совершенно чуждые славянам, равно как и другим европейцам»[1296]. При этом даже под игом монгольских владык Московия не прекращала мечтать о завоевании славяно-русских земель. В итоге «московские цари не успели ещё отряхнуть с себя пыль монгольских степей, как уже стали мечтать о всемирной монархии»[1297].
Русские у Мартена — это самообраз европейцев в негативе, только ещё и с опорой на теорию расового превосходства: «Мо-сковитский характер совершенно отличается от славянского или европейского. Основные его качества — сплошь отрицательные: отсутствие индивидуальности, разнообразия, изобретательности и порождаемой ею способности к самосовершенствованию, что сочетается с большой лёгкостью подражать другим и с необычайной покорностью»[1298]. Московиты не способны образовать свободные сообщества, они могут создавать только религиозные секты, у них нет традиции совещательных органов и институтов защиты от произвола властей, оппозиция же считается кощунством. Московиты не знакомы с идеей прав человека, они фанатично преклоняются перед грубой силой. Их наиболее выдающиеся качества — это большая хитрость и необычайная мобильность, способность приспосабливаться к переменам[1299]. Если славянин и в целом европеец очень привязан к земле, семье и собственности, то московит, как и вообще татары, азиаты Севера, сохраняет кочевой и общинный образ жизни[1300].
Способы угнетения, применяемые московитами, традиционные: убийство, непрестанное наступление на институт семьи, посягательство на достоинство женщин, изъятие детей у матерей. А одним из средств управления является «хорошо просчитанный террор»[1301].
Как и у другого известного историка, Жюля Мишле, русские у Мартена — не вполне люди. У себя — добрые, но, начав воевать, как татарские народы, проявляют неукротимую тягу к разрушениям; русский «инстинктивно стремится уничтожать всё живое и неживое, оставляя после себя голую пустыню. Он уничтожил бы и саму землю, если бы только мог это сделать»[1302].
При этом, продолжает Мартен, «чрезмерное возбуждение этих инстинктов в низших слоях народа превращает людей в свирепых животных, что совмещается с распространением в верхних слоях ложной просвещённости и цивилизованности Петров Великих и Екатерин Вторых: и мы уже могли лицезреть, какие чудовища появлялись таким образом на свет»[1303].
И опять-таки, как и в случае с Мишле, утверждавшим в «Демократических легендах Севера», что русским недостаёт нравственных начал, Мартен подчёркивает, что «слабость нравственного сознания является отличительным признаком этого народа»[1304].
Как и на Мишле, на Мартена большое влияние оказали статьи А. И. Герцена. Он ссылается на публикацию Герцена в «Колоколе» от 10 августа 1863 года[1305] и отмечает: «Что же мы ещё можем прибавить к проклятию, которое вырвалось из честных уст Герцена против всей этой благородной России, цивилизованной России? — Ничего. Герцен мечтал о чистом народе, который готов снизу самостоятельно освободиться от этого гнилого налёта. Увы! Варварство внизу остаётся лишь слепым инструментом варваров, сидящих наверху»[1306].
Развивая традиционный миф о русском экспансионизме, он подчёркивает, что высшая цель московитского царизма — поглотить все народы и создать единую евразийскую монархию: «Это была общая мечта всех завоевателей, татарских и азиатских, мечта всех бичей Божьих, которые появляются вновь и вновь в новых условиях и в руках которых большой народ должен стать послушным и фанатичным инструментом»[1307]. Неслучайно в своей книге Мартен приводит текст фальшивого «Завещания Петра Великого», выдавая его за чистую монету[1308].
«Россия — это государство, противоположное Европе», — именно такой вывод делает Мартен[1309]. «Московия — это не Европа. Она не имеет ни наших идей, ни нашей морали, ни наших законов. Самодержавная, она верит, что её государь имеет право одним своим словом изменять основы общества. Общинная, она не признаёт права собственности, как и личной свободы человека…»[1310]При этом речь идёт вовсе не о Московской Руси, а о современной ему Российской империи, которая в восприятии европейцев оставалась неизменной и вечной Московией со всеми атрибутами варварства, азиатчины и деспотизма.
Кроме того, Мартен отмечает, что одно дело, если бы московиты практиковали свои принципы у себя дома. Но они их развивают в Европе (имеет в виду Польшу), «они ими заражают европейское население, и в этом заключается их чудовищность и преступность»[1311].
По словам Мартена, только сейчас европейцы увидели «истинное лицо России», когда «под обликом русского обнажился тура-нин и татарин. Маски сорваны. Европа всё увидела»[1312]. Однако историк выражает озабоченность по поводу того, что Европа всё это видит, но ничего не предпринимает! И индикатором такого попустительства, по его мнению, является польский вопрос, который он рассматривает не просто как один из эпизодов русско-европейского вопроса, но как центральную европейскую проблему, от решения которой зависит судьба Европы[1313]. Вслед за Духинским Польшу Мартен воспринимает как барьер между Европой и Россией.
Именно через призму противостояния Польши и России он анализирует будущее Европы, ставя буквально гамлетовский вопрос: быть
