Се, творю - Вячеслав Рыбаков

Она больше не посмотрела на него ни разу. Наверное, следила, как одно за другим возникают в темноте разноцветные окна напротив, и гадала, какой у кого уют.

– А вы сами-то чего делали? – спросил развалившийся уже совершенно немыслимым образом, будто наизнанку желая вывернуться, пацан с косынкой на шее.

– Потел, – коротко ответил Вовка.

Класс от души захохотал.

– А правильно потеть в десантуре учат? – вылетел из глубины класса чей-то вопрос, Вовка не успел увидеть, чей. Материалисты хреновы. Сейчас, подумал он, кто-нибудь остроумно спросит, разрешено ли во время тайных операций справлять нужду, или это нельзя по соображениям скрытности. У него не засохло бы ответить доброй, как в казарме, шуточкой – но не при ней же!

– А что-нибудь поближе к голове вас интересует? – вопросом на вопрос ответил он.

– Да! – крикнула полная девочка в широкой мужской рубашке, без тени косметики на скуластом лице. – Вам убить их хотелось?

Класс замер. Стало слышно, как снаружи трясутся на асфальтовых ухабах машины и автобусы. У классной приоткрылся рот; может быть, она собиралась что-то сказать, чтобы ввести дискуссию в более спокойное русло, а может, малость ошалела.

– Девонька, – спокойно проговорил Вовка, – пожалуйста, пойми. ЖЕЛАНИЕ убить испытывают только сумасшедшие.

– Но они же полные уроды и враги!

Вовка помедлил.

– Да, я погорячился, – признал он. – Красивую фразу сказал. В целом правильную, но… Иногда желание убить приходит, когда на тебя нападает превосходящий враг. Если ты один, а их десять, надо сразу как можно больше их вырубить так, чтобы они в контакте уже не участвовали. Лучше всего тогда просто убивать. В этот момент с перепугу и от желания обязательно победить, наверное, может именно ЗАХОТЕТЬСЯ убить. Поэтому вот что: нормальный человек убивает только от безвыходности. От беспомощности.

– А тогда что же, те, кто, например, шмаляет из пушек по спящим домам, или расстреливает пассажирские автобусы с вертолетов, или на улицах чурок режет – все ненормальные?

– Да, – твердо ответил Вовка.

– А какая у них болезнь?

– Мания преследования, – с маху отрубил Вовка. – Эти люди до смерти перепуганы, что жизнь их не слушается. Что история идет не так, как по их представлениям должна. Им тогда кажется, что целый мир на них ополчился. А нормальный человек не забывает, что история всегда умнее его. Просто у нее нет любимчиков.

– Но тогда получается, что в ответ надо не стрелять в них, а заботливо вязать и лечить, что ли?

– Смешно, ага. Но по идее так и есть…

Занудил, почувствовал он. Начал мораль читать.

Негоже.

И закончил с улыбкой:

– Только, к сожалению, это не лечится.

Опять в классе засмеялись, но парень с косынкой рвался самоутверждаться:

– Что-то многовато получается ненормальных. Вы что же, один нормальный?

Вовка глубоко втянул воздух ноздрями. Она смотрела в окно. В щель между плечами и головами он видел лишь часть жестко вьющейся черной гривы.

– А тебе хочется кого-то убить? – спросил он. Но парня несло.

– Легко, – безмятежно сообщил он. Классная обеспокоенно ворохнулась, но Вовка лишь картинно поднял брови.

– Вот сейчас? Хочется? Слушай, а если не секрет – кого?

Парень неловко оглянулся и, ощутив проклюнувшееся неодобрение одноклассников, все же стушевался и отработал назад.

– Ну, сейчас… нет.

– Вот видишь, – сказал Вовка. – Значит, нас уже двое.

Опять смех.

– А зачем это вообще надо было? – спросил паренек в сильных очках.

– Что? – спросил Вовка.

– Возиться с ними. Лезть туда.

– Сложно в двух словах, – ответил Вовка. – Но, знаешь, могло получиться так, что… То, что должно существовать вечно и светить всем всегда, оказалось бы разрушенным по глупости и подлости. Никак нельзя такого допускать.

– Но они ж вам даже спасибо не сказали! Наоборот, изгадили вас, как…

Он замялся и не договорил, вспомнив, наверное, о какой-никакой официальности обстановки; но было вполне понятно, что он имел в виду.

– Слушай, ты что, за «спасибо» живешь? – спросил Вовка.

И тут у неустанно горящей вдали печки вновь откинули заслонку, в лицо дунуло близким огнем. Она взглянула.

– А вы их на себе несли? – спросила она.

В ее голосе Вовке отчетливо послышалось «тоже». «Их вы тоже на себе несли?» – вот что значил ее вопрос. А-а, мол, так это у вас мания такая…

– Иногда, – сразу осипнув, тупо ответил он.

Дальше все шло на автопилоте; он не мог вспомнить потом, какими еще вопросами его потрошили и какую пургу он гнал в ответ. Хотелось только одного: удрать поскорее. Он воспользовался первой же паузой. Ничего она, на самом деле, не значила, случайно все ребята задумались одновременно, и только; после таких пауз в той школе его начинали бомбить еще активней. Но он торопливо поднялся, поблагодарил…

Он не успел удрать; задержала учительница. Кажется, она что-то спросила. И, не дослушав ответа, сама принялась рассказывать о том, какие нынче дети… Шустро собирая вещички, торопливо прощаясь, разбегались школяры; судя по их веселому возбуждению, их зажгло. Кое-кто даже кидал скороговоркой «Спасибо, Владим Константинч…» – и только спины и хвосты причесок мелькали в дверях. Он терпеливо слушал пожилую даму, она сетовала на общее падение, но кого-то, наоборот, хвалила. Какого-то Жерздева (ах, какой программер растет), какую-то Кармаданову (то ли физик, то ли математик, но явно с будущим), какого-то Газиянца (невероятные стихи пишет!). Вовка уважительно терпел и краем глаза ловил: класс быстро пустеет, но она, самая отчего-то неторопливая, там, у дальнего окна, двигаясь медлительно и плавно, точно русалка среди водорослей, достала зеркальце, посмотрелась, поправила черные пышные волосы, убрала зеркальце, с непонятной тщательностью уложила в сумку пару вразброс лежавших на столе книг… Он скорее чувствовал, чем видел, что на ней тонкий свитер и короткая юбка, и черные колготки, и облегающие сапоги на высоком каблуке. Он старательно смотрел на учительницу, прямо в ее стосковавшийся по свежим слушателям маленький рот с неутомимо, как винт катера – пену, взбивавшими слова губами, а видел, что она все-таки начала всплывать оттуда, из глубины, что она приближается, и ставит ноги по ниточке, гарцует, танцует, идет к нему, и свитер обтягивает небольшую, но все равно уже бесстыдно женственную грудь (вот этой грудью, тогда еще плоской, детской, она так долго прижималась к его спине); искренне болеющая за детей учительница, всплескивая руками и призывая: «Вы только подумайте! Это в семнадцать лет!», начала восхищенно читать Газиянца: «Я виноват. Точно вулкан, что жжет, крошит свою округу, и прав я, точно ураган, несущий парусники к югу. Стихии мира! Божий зов нам слышен в страшном вашем гуле. Единственно из всех стихов вы никого не обманули…» – а он чувствовал, как она, с каждым изящным неторопливым шагом делаясь все ближе, прожигает ему щеку взглядом. Она остановилась сбоку, совсем рядом, грудь едва не у его локтя (локоть свело ожиданием), и легкой, прозрачной волной прошел от нее свежий сладкий запах ей под стать – будто зацвело что-то вечнозеленое, средиземноморское; не глядя, не глядя на нее, он разглядел, что у нее очень гладкая, нежная, розовая кожа, в наших широтах редко встретишь такую, этого он не помнил о ней; впрочем, тогда был мороз, кто хочешь порозовеет, и меховая опушка капюшона, за которой не особенно-то чего разглядишь…