Тишина - Василий Проходцев

– Может и мой кабанчик, Опанас, да хавронью-то он твою в кустах прижал – от него женскому полу не скрыться – вяло парировал тощий, покрытый красноватыми пятнами Микола, которому, судя по мрачному его виду, было вовсе не до шуток.

Иван обругал их обоих про себя свиньями, и задумался о том, что же делать дальше. Наконец, Пуховецкий решился подать голос и, пуще прежнего прижавшись к земле, сбивающимся голосом прокричал. Точнее говоря, просипел, так как воздуху в грудь набрать не удалось, да и мешала настырно лезущая в рот трава:

– Эй, пугу-пугу!

– А выходи-ка до лугу! – весело ответили хором сразу несколько казаков и расхохотались.

– Православные, коли выйду – стрелять не станете? – прошипел Иван.

– А вот поглядим: каков ты, полоз степной, да почему шипишь так погано, а там уж разберемся: стрелять, или шашки на тебя хватит! – крикнул один из лыцарей ему в ответ, а его товарищи рассмеялись еще громче.

Иван понял, что толку от этого полупьяного сброда ему не добиться: казаки попросту принимают его за одного из своих товарищей, засевшего в кустах и упражняющегося в своем не слишком изощренном остроумии. Но если этот товарищ вдруг предстанет перед ними в ногайском кожухе и колпаке, то очередного залпа не миновать.

Тяжело вздохнув, Пуховецкий принялся стаскивать с себя один за другим предметы своей одежды, с раздражением отбрасывая их в ближайшие кусты. Ворчание Ивана и звуки, производимые разбрасываемыми вещами были прекрасно слышны стоявшим неподалеку казакам, которые пришли к единодушному мнению: странный их сосед опасался стрельбы лишь потому, что затащил в кусты ногайскую девку, которой не собирался ни с кем делиться. А за такое по запорожским правилам не то, что застрелить – и киями забить мало! Разве что, замечали более хладнокровные и рассудительные, у них все сладилось полюбовно – в пользу этого свидетельствовало отсутствие криков, визгов и прочих признаков борьбы. А тогда Бог им судья, а от товарищества спросу нет.

Между тем, Ивану далеко не просто давалось расставание с одеждой, так как в степи в этот ранний час было свежо. Наконец, он остался лишь в мохнатых шерстяных подштанниках, делавших его похожим на молодого козлика, и уселся, обхватив руками колени: Пуховецкого била мелкая дрожь, отчасти от страха, отчасти от холода.

– Воскресение Твое, Христе Спасе – затянул он красивым, хотя и изрядно дрожавшим голосом. В свое время, певчим Иван был не из последних. – Ангелы поют на небесех…

Толпа запорожцев сначала замерла прислушиваясь, затем раздались приглушенные слова удивления и ругательства, но уже через несколько мгновений несколько десятков грубых, но сильных голосов слаженно подтянули:

– И нас на земли сподоби, чистым сердцем тебе славити!

Казаки еще несколько раз с воодушевлением пропели пасхальную песнь, а через их нестройный хор пробивался из кустов высокий и все набиравший силу дискант Пуховецкого. Многие лыцари расчувствовались: Опанас, забыв про старинную вражду сечевиков с гниздюками-гречкосеями, положил свою огромную полуседую голову на плечо тщедушному Миколе, тот приобнял Опанаса, и оба то терли глаза, то бессильно махали руками в сторону. Черноволосый атаман сперва скривился, услышав иваново пение, но затем, увидев охвативший его воинство порыв, сам стал довольно красиво и стройно подпевать, время от времени милостиво глядя по сторонам с таким видом, словно именно ему и пришла первому в голову мысль спеть что-нибудь эдакое, задушевное.

Пуховецкий решил, что пора действовать и, не переставая петь, медленно поднялся во весь рост. Поднявшись, Иван задрожал еще сильнее. То ли для того, чтобы согреться, то ли просто от страха, он скрестил руки на груди и обхватил плечи. Утренний степной ветер развевал его немытые и нечесаные космы, растрепанную бороду и шерсть на пушистых подштанниках. Решительно взглянув округленными от страха глазами вперед и запев еще громче, Пуховецкий нетвердо двинулся вперед.

Как и следовало ожидать, впечатляющий выход Ивана произвел свое действие. Те из казаков, что стояли, невольно опустились на ближайшие кочки или стволы деревьев, а те, что сидели, напротив, поспешно поднялись на ноги. Многие крестились и шептали молитвы, но настолько тихо, что на поляне воцарилась полнейшая тишина: было слышно, как в самом отдаленном углу стойбища блеет ягненок, а где-то скрипит на ветру колесо опрокинутой кибитки. Пение Ивана в этой пронзительной тишине раздавалось особенно громко, и он, оглядывая казаков, пел все тише и тише.

– Батюшки, дурачок блаженный! И откуда он тут, бедный, в степи? – прошептал Микола Опанасу.

– Сам ты, Микола, дурачок блаженный. Это юродивый, пустынник праведной жизни – за нас перед Господом заступник! – назидательно отвечал седой Опанас.

Конечно же, первым вышел из оцепенения атаман, который пристально взглянул на вышедшего из кустов праведника и негромко произнес только два слова:

– Где они?

Иван от неожиданности остановился и, как баран на новые ворота, уставился на атамана. Поскольку, на взгляд последнего, молчание затянулось, он кивнул головой стоявшим по бокам от него молодцам, те мигом подлетели к Пуховецкому, который и заметить не успел, как уже оказался на земле с завернутыми за спину руками и пребольно упершимся в спину сапогом одного из подручных атамана. Тот больше ничего не прибавил, и только вопросительно смотрел своим проницательными черными глазами на расплющенного, как черноморская рыба камбала, Ивана. Пуховецкий тоже испуганно таращился на батьку, но сказать ничего толкового ему в голову не приходило, да не особенно поговоришь с расплющенной пудовым сапогом грудью.

– Игнат, Неижмак! – наконец устало, немного гнусавым голосом, скомандовал атаман – Прогуляйтесь-ка до кустов, думаю, там для нашего пустынника и одежка найдется.

Игнат, тот самый детина в польском кафтане, а с ним и еще один казак, бегом отправились исполнять приказ, и вскоре показались из кустов, с видом крайнего отвращения держа в руках ногайскую одежду Пуховецкого. Тут Ивану показалось, что он где-то видел Игната раньше, только совсем в другом обличье, настолько непохожем, что память не скоро подскажет – где и когда это было. Между тем, оба казака бросали на Ивана самые недобрые взгляды, да и остальное собравшееся на поляне товарищество загудело сперва недоуменно, а затем и гневно. Многие казаки стали хвататься за рукояти сабель, а кто-то, пока еще в полголоса, не зная мнения батьки и опасаясь пойти ему наперекор, бормотал ругательства. Атаман лишь удовлетворенно качнул головой, и вкрадчиво повторил свой старый вопрос:

– Где они?

К этому времени уже не один ружейный ствол и не