Тишина - Василий Проходцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Уйди ты, сучка! – буркнул себе под нос Иван, сразу же разозлившись на себя, что даже этого он не смог сказать громко и в лицо, схватил первую попавшуюся овчину, оттолкнул Джамилю и направился в ближайшие кусты, завалился туда, как куль с овсом, и немедленно заснул.
Глава 5
Ивану снилось, что на сей раз мамка отправила его не за водой, а в лавку к сапожнику, который жил в трех кварталах от них, ближе к реке. Путь к лавке лежал мимо пары десятков дворов, в каждом из которых жило по паре, а то и больше, откормленных и злобных псов. До поры до времени их держали на привязи, но летом, когда в их части города почти не появлялось чужих людей, и собаки, и хозяева, давали себе волю, и отпущенные на свободу псы, сбившись в стаи, бродили по окрестностям, делая передвижение по улице пешим ходом не только небезопасным, но и почти невозможным. Случайного прохожего свирепая свора сначала прижимала к забору, а затем, в лучшем для него случае, заставляла уйти обратно, откуда пришел, а если бедняга терял самообладание и начинал убегать, то и его штаны, и то, что под ними, терпело самый существенный урон. Иван знал всех окрестных собак по именам, а со многими игрался еще когда те были смешными кутятами, но теперь это вовсе не обещало ему спокойной жизни. Сначала он шел не торопясь, и даже что-то насвистывал под нос, однако вскоре тучи стали сгущаться. Сначала вдали как будто кто-то тявкнул, но так тихо и невнятно, что Иван предпочел думать, что ему показалось, а может, то был вовсе не лай, а скрип ворот, да и мало ли еще что. Но затем от приятного самообмана пришлось отказаться, так как вся улица огласилась таким лаем, визгом и рычанием, которое могли издать по меньшей мере полсотни озверевших от бескормицы дворняг. Испуганно сглотнув, Пуховецкий пошел дальше. Когда он завернул за угол, самые страшные его опасения рассеялись, но менее страшные оказались совершенно верны. Полусотни дворняг за углом не было, но зато там стояли в ряд, перегодив Ивану дорогу, три самых подлых и злобных пса во всей округе. Их вид не впечатлил бы и не напугал постороннего человека. Один из них был рыжий, с вершок ростом, но неестественно длинный, с такой же длинной мордой и торчавшим вверх хвостом. Другой был на вид самой смиренной псиной, средней величины, с висячими ушами и глуповатой мордой. Наконец, третий был почти с теленка ростом, но настолько добродушный с виду, что и ребенок не испугается. Пуховецкий, однако, испугался, так как был знаком с проделками этой троицы не понаслышке. С тех пор, как они задрали трехгодовалого быка у пономаря Ничипоренко, норов их менялся исключительно к худшему. Поэтому Иван сначала замедлился, потом остановился, а затем, проклиная себя за трусость, стал медленно, не теряя троицу из вида, пятиться назад. Увидев это, псы с радостным лаем бросились к нему. Взвесив все "за" и "против", Иван бросился бежать. Но четыре ноги бегут быстрее двух, и вскоре младший Пуховецкий слышал собачье дыхание, жадные хрипы и визги прямо за спиной. Иван разрывался между желанием побежать еще быстрее, чего он не мог сделать, и другим – развернуться, поднять с земли палку или камень, и обратить в бегство своих преследователей. Несколько раз, когда, казалось, один из псов уже хватал Пуховецкого за икры, Иван как будто проваливался куда-то, однако лишь для того, чтобы вновь оказаться на пыльной улице, преследуемым соседскими псами. Но вот улицу начал застилать дым, с самым милым Ивану запахом. Неприятно пахнет горящий осокорь, тем более что дыма до небес, а тепла и света очень мало, но Пуховецкий любил этот дым. Когда в рощах на берегу реки они с друзьями жгли костры, в них нет-нет, да попадала веточка осокоря, и начинала дымить и пахнуть на всю округу. Тогда мальчишки начинали с испугом топтать ногами и поливать водой эту веточку, чтобы не призвать зря тех, для кого ее дым служил знаком. Теперь же для Ивана этот запах горящего осокоря был спасением. Зловонный дым все более густыми волнами шел откуда-то сверху, опускаясь, как туман, и вот уже три пса, жалобно тявкая, развернулись и побежали прочь от Ивана вниз по улице. Но и самому Пуховецкому приходилось непросто: дым начал душить и мучить его. Иван мчался все быстрее и быстрее вверх по кривой, разбитой огромными колеями улице, спотыкаясь о булыжники и разбивая колени о мелкую гальку, которой усыпаны были колеи. Но дыхание его прервалось, и Пуховецкий упал наземь, задыхаясь и разрывая ворот рубахи. Тут Иван проснулся, и сразу почувствовал то же, что и во сне: запах горящего осокоря, того дерева, которое никто никогда не жег, кроме запорожцев, да и то в исключительных случаях.
Пуховецкий оторопело поднялся, откинув в сторону овчину. Кто и зачем начал жечь осокорь на ногайском стойбище, да и не почудилось ли? Но удушливый запах и густой дым, который уже наяву заставил Ивана закашляться, не отставляли сомнений в действительности происходящего. Внезапно со стойбища послышался шум, и притом весьма необычный. Кто-то быстро бежал среди кибиток и костров громко ругаясь одновременно на малороссийском и ногайском языках, тряся деревья, опрокидывая все, что ни попадется на пути – одним словом, стараясь произвести как можно больше шуму. Лагерь спал, был самый глухой предрассветный час, а потому странный гость долгое время не мог добиться своей цели и поднять все стойбище на ноги. Тогда к нему решено было послать подмогу, и вот уже два голоса стали свистеть, улюлюкать и самыми последними словами ругать самих ногайцев, всех их родственников и предков, и, наконец, все, что было у бедных кочевников святого. "Казаки!" – подумал Иван, и сердце его радостно забилось – "Братцы вы мои, и не ждал!". И правда: вряд ли кто-то еще мог устроить подобное представление посреди ночи в ногайском лагере, да еще и в клубах дыма горящего осокоря. Между тем, гости решили не ограничиваться словесными оскорблениями, и перешли к
