Девушка в тюрбане - Стефано Бенни

7. Вообще-то, я и Гонгору не очень люблю, заметил попутчик, мудреный он какой-то, без словаря не прочтешь, я в поэзии мало смыслю, мне больше по душе el cuento[73], Бласко Ибаньес[74], к примеру, вам нравится Бласко Ибаньес? — да как вам сказать, пожалуй, это не мой жанр, тогда, может, Перес Гальдос[75]? — вот это уже ближе, отозвался я.

Сонный официант подал на блестящем подносе кофе: только для вас, сеньоры, вагон-ресторан уже закрыт, с вас двадцать эскудо. Да, португальцы любезный народ, несмотря ни на что, заметил попутчик, почему «несмотря ни на что»? — возразил я, они просто любезный народ, без всяких оговорок.

Мы проезжали район доков и фабрик, светало. Хотят жить по Гринвичу, а солнце-то встает на час позже, вы видали португальскую корриду? быка они не убивают, полчасика тореро вокруг попляшет, потом сделает символический жест, будто проткнул быка шпагой, и на арену выпускают стадо коров с колокольчиками, бык к ним прибивается — олé, по домам, как вам такая коррида? Пожалуй, так даже изящнее, ответил я, ведь, чтобы покончить с кем-то, не обязательно убивать, порой довольно жеста, ну нет, сказал он, схватка человека с быком должна быть смертельной, иначе это просто клоунада, всякий ритуал — стилизация, заметил я, в данном случае сохраняется только внешняя сторона, жест, по-моему, в этой отвлеченности и заключено все благородство. Попутчик вроде бы задумался. Может быть, неуверенно произнес он, взгляните, уже окраина Лисабона, пора возвращаться в купе и собирать чемоданы.

8. Дело весьма деликатное, мы не сразу решились к тебе обратиться, могут возникнуть осложнения, нет-нет, ничего страшного, в худшем случае тебе откажут во въездной визе, но мы не хотим ничего от тебя скрывать, раньше курьером был Жоржи, только у него было удостоверение ФАО[76], а сейчас знаешь, где он — в Виннипеге, преподает в канадском университете, и замену ему мы пока не нашли.

Девять вечера, пьяцца Навона. Мы сидели на скамейке, и лицо у меня, наверно, было растерянное, я не знал, что и подумать, одним словом, неловкая ситуация, так всегда бывает, когда человек, которого давно знаешь, вдруг преподнесет тебе сюрприз.

Мы не собираемся тебя вовлекать, это исключительный случай, поверь, мы очень сожалеем, что приходится к тебе обращаться, и, если даже ты откажешься, мы все равно останемся друзьями, в общем, подумай, ответ не обязательно давать сразу, знай только, ты бы нам очень помог.

Мы взяли мороженого в открытом кафе на площади и сели за самый дальний столик. Франсиско держался напряженно, ему, вероятно, тоже было неловко просить о таком одолжении, он понимал, что, если я откажусь, меня совесть замучит, да, скорей всего, именно этого он и боялся. Мы заказали еще по бокалу напитка с кофейным сиропом и долго молчали, потягивая ледяную жидкость. Надо передать пять писем, проговорил наконец Франсиско, и деньги семьям двух писателей, которых в прошлом месяце арестовали. Он назвал имена и стал ждать ответа. Я продолжал молча пить. Думаю, не стоит тебе объяснять, что деньги чистые: это братская помощь трех итальянских демократических партий, к которым мы обратились, я могу свести тебя с их представителями, они подтвердят. Не стоит, ответил я, мы расплатились и стали разгуливать по площади из конца в конец. Договорились, я еду через три дня, сказал я. Он быстро, с силой сжал мне руку, поблагодарил, ну, теперь запоминай, что делать: все очень просто — он написал на бумажке номер, — приедешь в Лисабон, позвонишь, подойдет мужчина — повесишь трубку, звони, пока не ответит женщина, тогда скажешь: вышел новый перевод Фернандо Песоа. Она назначит тебе встречу, эта женщина — связная между политэмигрантами, которые живут в Риме, и их семьями, оставшимися на родине.

9. Все действительно было очень просто, как и обещал Франсиско. На границе меня даже не попросили открыть чемоданы. В Лисабоне я поселился в маленькой гостинице в центре, за театром «Тринидад», в двух шагах от Национальной библиотеки; портье оказался родом из Алгарве — радушный говорун. По телефону с первой же попытки ответил женский голос, я сказал: добрый вечер, я из Италии, хотел сообщить, что вышел новый перевод Фернандо Песоа, быть может, он вас заинтересует. Через полчаса в книжном магазине «Бертран», ответила она, в журнальном отделе, мне на вид лет сорок, волосы темные, желтое платье.

10. Нуно Менезес ди Сикейра принял меня в два часа пополудни. Утром слуга по телефону ответил мне: граф отдыхает, сейчас принять вас не сможет, приходите к двум. А где находится прах сеньоры? — не могу сказать, сеньор, прошу извинить, приходите, пожалуйста, в два. Номер снял я, как всегда, в гостинице за театром «Триндад», принял душ, переоделся. Давненько вас не было видно, заметил приветливый алгарвиец, пять месяцев, с конца февраля, ответил я, а что работа, поинтересовался он, все по библиотекам? — такая моя планида, откликнулся я.

Площадь Камоэнса была залита солнцем, на голове у поэта расположились голуби, на скамейках уныло расселись исполненные собственного достоинства пенсионеры-старички и какой-то солдат с молодой горничной, в общем, обычная воскресная тоска. По безлюдной Руа дас Шагас изредка проезжали пустые такси; легкий бриз никак не мог справиться с влажным, удушливым зноем. Ища прохлады, я зашел в пустое грязное кафе, на потолке без толку вертелись и гудели огромные лопасти вентилятора, за стойкой дремал хозяин; я спросил соку со льдом, и он, отогнав тряпкой мух, устало открыл холодильник. Я с утра ничего не ел, но голода не чувствовал. Сел за столик и, дожидаясь назначенного часа, закурил.

11. Нуно Менезес ди Сикейра принял меня в барочной гостиной с лепным потолком и двумя большими, изъеденными молью гобеленами на стенах. Весь в черном, с лоснящимися лицом и черепом, он сидел в ярко-красном бархатном кресле; при моем появлении поднялся и едва заметным кивком пригласил меня сесть на диван у окна. Ставни были закрыты, в помещении застоялся тяжелый запах старого штофа. Как она умерла? — спросил я, она страдала скверной болезнью, ответил он, вы разве не знали? Я покачал головой. Что за болезнь? Нуно Менезес ди Сикейра скрестил на груди руки. Скверная болезнь, повторил он. Две недели назад она звонила мне в Мадрид и ничего не сказала, даже не намекнула, она уже знала тогда? Все было уже очень худо, и она это знала. Почему же она ничего не сказала? Должно быть, не сочла нужным, ответил Нуно Менезес ди Сикейра, вы меня очень обяжете, если не придете на похороны, будет только самый узкий круг. Я и не собирался, успокоил я его. Очень вам обязан, еле слышно пробормотал он.

Тишина в гостиной сделалась ощутимой, гнетущей. Я могу ее увидеть? — спросил я. Нуно Менезес ди Сикейра долго мерил меня, как мне показалось, насмешливым взглядом. Это невозможно, произнес он наконец, она в клинике, где умерла, и врач сказал, что состояние тела не позволяет оставить его открытым.

Пора откланяться, подумал я, но зачем тогда он позвонит мне, пусть даже так хотела Мария до Кармо, с какой целью вызвал меня в Лисабон? Было тут что-то странное, непонятное — а впрочем, может, и ничего, просто тягостная ситуация, продлевать которую не имело смысла. Однако Нуно Менезес ди Сикейра еще не все сказал, он вцепился в подлокотники, будто собираясь встать, глаза водянистые, лицо напряженное и злое — он явно с трудом владел собой. Так вы ее и не поняли, проговорил он, вы слишком молоды, слишком молоды для Марии до Кармо. А вы для нее слишком стары, хотел я возразить, но промолчал. Вы филолог, хохотнул он, книжный червь, где вам понять такую женщину! Я бы попросил вас выражаться яснее. Нуно Менезес ди Сикейра встал, подошел к окну, немного приоткрыл ставни. Не обольщайтесь, сказал он, будто вы знали Марию до Кармо, нет, вы знали только одну из ее масок. Я снова прошу вас выражаться яснее. Ну хорошо, улыбнулся Нуно Менезес ди Сикейра, я представляю, что она вам наговорила, сочинила какую-нибудь душещипательную историю о несчастливом детстве в Нью-Йорке и об отце-республиканце, геройски погибшем в Испании, так вот, глубокоуважаемый сеньор, я в жизни не бывал в Нью-Йорке, что же касается Марии до Кармо, то она дочь крупного землевладельца, детство у нее было поистине золотое, а когда мы познакомились пятнадцать лет назад — ей уже исполнилось двадцать семь, — ни одна женщина в Лисабоне не имела столько поклонников, я же только что завершил дипломатическую миссию в Испании, и оба мы просто обожали нашу страну. Он сделал паузу, словно желая придать своим словам больший вес. Да, очень любили нашу страну, подчеркнул он, не знаю, понятно ли вам это. Смотря какой смысл вы вкладываете в свои слова, ответил я. Нуно Менезес ди Сикейра поправил узел галстука, достал из кармана платок и снова заговорил с едва уловимым раздражением, как ни пытался он его сдержать. Выслушайте меня, прошу вас, Мария до Кармо очень любила одну игру. Она играла в нее всю жизнь, и я по обоюдному согласию ей подыгрывал. Я предостерегающе поднял руку, но он не дал мне себя прервать: вы, должно быть, оказались в одном из перевертышей ее жизни. В дальней комнате пробили часы. А может, это вы попали в перевертыш ее перевертыша? — предположил я. Нуно Менезес ди Сикейра снова улыбнулся; прекрасно, сказал он, вполне в духе Марии до Кармо, конечно, вы вправе так думать, хотя это и несколько самонадеянно с вашей стороны. В его приглушенном голосе зазвучали презрительные нотки. Я молча смотрел вниз, на темно-синий ковер с серыми павлинами. Мне бы не хотелось высказываться более определенно, заговорил Нуно Менезес ди Сикейра, но вы меня вынуждаете, должно быть, вы любите Песоа. Очень, подтвердил я. Тогда, возможно, следите и за новыми переводами, которые выходят в других странах. Что вы имеете в виду? — спросил я. Ничего особенного, ответил он, только то, что Мария до Кармо получала из-за границы много переводов, вы меня понимаете? Нет, не понимаю, отозвался я. Скажем так: не хотите понимать, поправил Нуно Менезес ди Сикейра, предпочитаете закрыть глаза — ведь правда глаза колет, и вы живете выдумкой, прошу вас, не заставляйте меня вдаваться в подробности, это банально, ограничимся сутью.