Мятежное православие - Андрей Богданов

Неудивительно, что царь Алексей Михайлович многие годы не позволял архимандриту Никанору совершить паломничество на Соловки. И без того было известно, что соловецкие монахи, жившие в Москве и других городских подворьях монастыря, чуть ли не все настроены против реформ Никона, поддерживавшихся самодержцем. У них было много друзей и родственников, а потоки богомольцев продолжали течь к беломорским святыням, несмотря на войны, эпидемии и экономические трудности. Наконец отправиться в паломничество на Соловки удалось и Никанору. В дороге к Белому морю он еще раз убедился, что и некогда помогавший ему вологодский архиепископ Маркелл разделяет осторожное отношение соловецких монахов к церковным реформам. По словам Маркелла, колебался и не спешил рассылать по епархии новопечатные книги новгородский митрополит Макарий. Ходили слухи, что отвергает никонианские книги вятский епископ Александр. То здесь, то там в северных уездах возникали конфликты с властями священников и прихожан, не желавших принимать нововведения.

Вырваться на Соловки Никанору помогли трагические события. Поразившая многие районы России и Украины эпидемия холеры не пощадила и Саввино-Сторожевского монастыря. Несмотря на все меры, предпринимавшиеся архимандритом, и самоотверженный уход братии за больными, в монастыре из примерно трехсот монахов осталось в живых сто семьдесят. Это не мешало Алексею Михайловичу хвастаться монастырем перед иностранцами, но не дать краткий отпуск пережившему боль многих утрат архимандриту он не мог. Никанор получил указание ни на день не затягивать свое богомолье и, поклонившись мощам святых Зосимы и Савватия, немедленно возвращаться к царю.

К святым мощам саввинский архимандрит приехал не с пустыми руками. Помимо собственного богатого подношения Никанор привез на тысячу рублей крупной серебряной монеты от одного из знатных и богатейших людей государства — боярина Бориса Ивановича Морозова. Боярин пожертвовал более трех пудов серебра не напрасно (вскоре он прибавил еще столько же). Драгоценный металл на новые раки Зосиме и Савватию давал человек, в доме которого радушно принимали старообрядческих проповедников, а также воспитывалась будущая мученица Феодосия Морозова. В затянувшейся до утра беседе со старыми товарищами Никанор говорил о нарастании противодействия Никону при дворе, о возможности опереться в борьбе за «благочестие» на многих знатных лиц, таких, как боярин Морозов, использовать влияние на властного царя его супруги Марии Ильиничны.

Утром судно Никанора отвалило от причала в Заливе Благополучия. Вскоре кормщик велел поднять паруса. Соловецкие острова, мелькнув, как сказочное видение, скрылись за кормой. Разрешенное царем богомолье продолжалось один день. Никанор убедился, что братия и трудники монастыря твердо стоят «в древнем отцепреданном благочестии», и недаром люди по всей России видят в Соловецкой обители непреступную твердыню против захлестывающих страну никонианских нововведений. Об одном жалел саввинский архимандрит — что сам он не может быть вместе с братией в приближающиеся трудные времена, не может живым словом поддержать колеблющихся и боящихся высочайшего гнева, особенно мягкосердечного архимандрита Илью. Беспокойство и вера боролись в душе Никанора, когда уносящая его лодья скользила по длинным валам Белого моря к Холмогорам. Как-то поутру, уже в среднем течении Северной Двины, Никанор в неясном волнении поднялся на палубу дощаника. Среди проходящих мимо судов захватил его внимание черный казенный струг. Произнеся молитву и осенив себя двуперстным знамением, Никанор отогнал явившееся было адское видение, но долго не мог справиться с холодной дрожью. Лишь спустя годы он узнал, что случившееся посреди реки предчувствие не обмануло. Тогда, в августе 1657 года, мимо Никанора вниз по Двине ехал дворянин Новгородского Софийского дома Иван Мальгин. В Холмогоры и далее на Соловки вез он новопечатные никоновы служебники и строгий указ употреблять при богослужении только эти, исправленные против древнего обычая книги. В истории Соловков открывалась новая, опасная страница, развертывались события, в которых Никанору не суждено было участвовать.

Лето 1660 года

Прошло немало времени, прежде чем Никанор смог вновь ступить на благословенную землю Соловков. Он был уже стар. С благоговейными слезами на глазах смотрел он на могучие, не замечающие течения лет постройки обители, прикасался к ее вечным камням, кланялся могилам былых товарищей. Как годы и десятилетия не оставляли следа на сером камне стен, так не могли они проникнуть сквозь узкие высокие окна книгохранительницы. Все старые друзья — книги лежали здесь на полках, уберегаемые от света и влаги кожаными и деревянными коробьями и «лагалищами». Были среди них и написанные некогда рукой самого Никанора. Стяжательство было несвойственно старцу — он и сейчас привез монастырю сотни рублей и ценные предметы, приобретенные на царской службе, — но книгу Иоанна Лествичника, переписанную им двадцать лет назад, Никанор не удержался выменять у книгохранителя лично для себя. Поглаживая обтянутый кожей дубовый переплет книги, Никанор вспоминал былые годы с собравшимися в его келье товарищами. Их осталось не так уж много, но оживленные голоса наполняли высокую келью и гудели под сводом, невзирая на поздний час. Белая ночь позволяла не зажигать огня, а множество накопившихся впечатлений заставляло не прислушиваться к бою курантов и не открывать крышек карманных часов-луковиц: благо к тому же архимандрита в Соловках не было! Разговор перескакивал с одного на другое, пока наконец брат Герасим Фирсов своим басовитым гласом не привел его к началу, к тому моменту, когда Никанор последний раз уезжал с Соловков.

«Только ты уехал, — рассказывал в своей обычной иронической манере Герасим, — натерпелись мы страху. Узнаем — 30 августа объявился в Холмогорах грозный чиновник новгородского митрополита с никонианскими книгами. Конечно, пошел шум и гам, священники было заартачились, но воевода близко — бунтовать опасно. Короче, приняли все эти служебники (да и то сказать, долго они в Поморье шли, еще в 56 году были изданы). Наш холмогорский строитель Иосиф тоже должен был выложить 23 рубля 8 алтын и две деньги за три Скрижали и 15 новых служебников. На островах, конечно, обо всем сразу узнали, Илья аж заболел от волнения: и ослушаться власти боязно, и послушать душа не принимает.

— Наконец, — продолжал Герасим, — числа 10 октября привозят к нам на пристань новые книги. Окружили мы Илью — а были тогда келарь Сергий, старцы Савватий Абрютин, Евстратий, Макарий Бешеный, я да Тихон Будильник — и дух в нем поддержали. Вышли на пристань, взяли новые книги и как они были непереплетенными в связках — так и бросили в оружейную палату (благо она запирается крепко). Тут как раз море начало вставать — ты знаешь, что потом чуть не до мая с берегом сообщения нет. Так что зиму мы спокойно провели.

По весне смотрим — забеспокоился Илья. В монастыре, конечно, тайны не утаишь — все знали про служебники и повеление начальства, но большей частью помалкивали, будто ничего и не было. Больше всего боялись попы — ведь служить по-новому им было приказано, а не черной братии. Поп Герман даже ходил к Илье просить посмотреть, что это за новые служебники. Илья его прогнал, да Герман был не прост. Раздобыл где-то новый служебник и с архидьяконом Евфимием пропел по нему обедню в церковном приделе. Пришлось изменника наказать плетьми дважды, да и Евфимию чуть было под горячую руку не досталось колотушек.

Тут Илья стал совсем изводиться — впал в кручину, что кто-нибудь обязательно патриарху Никону донесет, а Никон человек безжалостный — и умереть спокойно не даст! Стали мы думать и придумали, чтобы все попы подписались, будто они сами по новым служебникам служить отказываются. На шестой неделе Великого поста так и сделали — большинство священников подписалось с радостью, а некоторые — боясь гнева архимандрита: он ведь рядом, а до московских властей не близкий путь.

Дальше — больше. Богомольцы в монастырь собираются и удивляются, как это мы по-старому служим, радуются нашей стойкости, но кое-кто и укоряет архимандрита. Илья мечется в страхе, не знает, что и сделать. «Донесут, — говорит, — ей-богу донесут!» Да и как не донести, если за годы правления монастырем Илья не мог не обидеть кого-то из братии: кто-то был бит кнутом, кто-то сидел в кандалах в темнице неделю или даже две… А тут такой прекрасный повод: сопротивление высшей церковной и светской власти!

Сам-то архимандрит совсем голову потерял, — продолжал Герасим Фирсов. — Призывал к себе в келью богомольцев, то одного, то другого, умолял не передавать в Москву доносов от монастырской братии, просил даже на кресте клясться, что ничего в Москву не отвезут. С чего это он взял, что донос можно остановить?! Видели мы, что от архимандрита толку мало: страх его объял на старости лет. Решили тогда показать Илье и всем доносчикам, кто в монастыре истинный хозяин. 8 июня собрали большой черный собор».