Клара и тень - Хосе Сомоса

Ван Тисх в последний раз взглянул на «Туннель» и отвернулся. Стейн положил руку ему на плечо. Он знал, как мало нравились Мэтру такие проявления привязанности, но он сделал это не ради ван Тисха, а ради себя самого: ему необходимо было, чтобы тот понял, как много он ему повиновался, скольких жертв ему это стоило.

И скольких еще будет стоить, гализмус.

— Все, Бруно. Все.

— Еще нет, Якоб. Нам нужно кое-что сделать.

— Фусхус, клянусь, что… Можно сказать, это уже сделано.

— Можно сказать, но это не так.

Он задумался, что бы ответить. Так было всегда: ван Тисх был бесконечным вопросом, а он должен был давать ответы. Он откинулся на спинку сиденья и постарался расслабиться. Но не мог. Великий художник был так же далек и непостижим, как и его работы. Рядом с ним Стейн всегда испытывал то чувство, какое, наверное, испытал Адам в раю, ослушавшись Бога, — некий хрустальный стыд. Любое молчание перед лицом ван Тисха содержало в себе подразумеваемую вину. Ощущение, конечно, не из приятных. Но какая разница? Уже двадцать лет он наблюдает, как тот превращает человеческие тела в невозможное и меняет мир. У него достаточно материала, чтобы написать целую книгу, и когда-нибудь он ее напишет. Однако он не считал, что знает Мэтра лучше, чем другие смертные. Если ван Тисх был темным океаном, он служил всего лишь дамбой, чтобы его запрудить, электроцентралью, способной превратить чудовищный водопад в сияние золота. Он был ему нужен, всегда будет ему нужен. В какой-то степени.

Вдруг с переднего сиденья взвилось привидение.

Мурника де Верн обернулась к ним и сейчас смотрела на Стейна через редкую завесу бесконечно черных волос. Стейн отвел глаза от ее пустого, лишенного блеска взгляда. Взгляд этот был не ее, он прекрасно знал это, а его. Ибо Мурника де Берн была ван Тисхом до пределов, о которых никто, кроме Стейна, не мог и подозревать. Так написал ее Мэтр, такую тональность страсти придал ей он.

Мурника неотрывно глядела на него, взволнованно приоткрыв рот, как голодный пес. Казалось, она в чем-то его упрекала и о чем-то предупреждала.

Машина тихо скользила, не поддаваясь жалам дождя.

Ее взгляд был неприятен.

— Фусхус, Бруно, ты что, мне не веришь? — стал оправдываться он. — Клянусь, я обо всем позабочусь. Доверься мне, прошу тебя. Все будет в порядке.

Он говорил, глядя на Мурнику, но обращался к ван Тисху. Такую же ошибку, подумал Стейн, иногда допускает зритель, когда думает, что человек с картины смотрит на него, или когда кукла чревовещателя перебивает его во время представления. Но в этом случае куклой казался ван Тисх. Мурника де Берн, напротив, была написана ужасно живо. Такой она была еще мгновение. Потом стала похожей на мертвеца, отвернулась и снова заняла свое место.

Стейн почувствовал в легких воздух и выдохнул.

«Дворники» бились с дождем. Не слышно было почти ничего, кроме этого треска часов (или маятника, или кисти), пока машина неслась по автотрассе к выезду из города по направлению к «Шипхолу».

— Все будет в порядке, Бруно, — повторил Стейн.

18:35

— Мы познакомились в эденбургской школе, — пояснил Зерицкий. — Моя семья родом отсюда. Ну а у Бруно был только отец, который родился в Роттердаме и, наверное, внушил ему, кроме всего прочего, что в этой деревне делать нечего.

Зерицкий был высоким крепким мужчиной со светлыми, уже начинающими редеть волосами. У него был вид здорового человека, которого не очень-то баловала жизнь. Однако его манера говорить, прищуривая глаза, наводила на мысль о какой-то скрытой тайне, запретной комнате, давнем семейном проклятии. Его дом был изнутри не больше, чем казался снаружи, там пахло книгами и одиночеством. Полчаса назад, вернувшись после долгой прогулки вдоль Геля в сопровождении своей легавой и пропуская мисс Вуд внутрь, он признался, что жена бросила его, потому что не выносила ни того, ни другого. «Ни книг, ни одиночества», — смеясь, уточнил он. Но он не жил отшельником, совсем наоборот: он часто выбирался на люди, был общителен, имел друзей. И он с удовольствием наслаждался природой в сопровождении своего пса.

Представившись, Вуд частично объяснила ему причину своего приезда. Она хотела получше узнать человека, чьи работы охраняла, это естественно, и так это, похоже, и воспринял Зерицкий, коротко кивнув в знак согласия. Вуд выдала любопытный монолог о том, «как бесконечно трудно найти настоящего ван Тисха» в многочисленных написанных о нем книгах. Так что она решила с головой окунуться в эту тему и побеседовать с другом его детства. «Расскажите мне все, что вы помните, — попросила она, — даже если вам кажется, что это не важно».

Зерицкий щурился. Возможно, он и догадывался о более глубоких причинах появления Вуд, но особого желания копаться в них не проявлял. Вообще-то эта просьба была ему приятна. Ему явно нравилось говорить, а людей, готовых его выслушать, было немного. Сначала он заговорил о себе: он преподавал в старших классах в Маастрихте, хотя в прошлом году взял творческий отпуск, чтобы закончить все отложенные в долгий ящик проекты. Опубликовал несколько книг по истории южного Лимбурга, а сейчас находился на стадии сбора данных для написания фундаментального исследования об Эденбурге. Потом он заговорил о ван Тисхе. Поднялся и взял с полки какую-то грязную папку. В ней были фотографии. Он передал некоторые Вуд.

— В школе он был невероятным ребенком. Взгляните.

Типичная классная фотография. Белые круглые головы детей выдаются, как булавочные головки. Зерицкий склонился над Вуд за ее спиной.

— Вот я. А вот Бруно. Он был очень красив. И у мальчиков, и у девочек при взгляде на него дух захватывало. В его глазах горел негасимый огонь. Угольного цвета, унаследованные от матери-испанки волосы, полные губы и черные, как бы прочерченные тушью брови образовывали такое гармоничное целое, как лицо античного бога… Таким я его помню. Но дело было не только в красоте, а… Как бы это объяснить?… Как в его картинах… В нем было нечто большее, чем можно увидеть глазом. Мы не могли удержаться от того, чтобы склониться к его ногам. А он это обожал. Он с удовольствием командовал нами, отдавал приказы. Он был рожден, чтобы творить, используя других.

На миг глаза Зерицкого широко раскрылись, словно приглашая Вуд зайти внутрь и увидеть то, что видели они.

— Он придумал игру и иногда играл в нее со мной в лесу: я замирал на месте, а Бруно выставлял мои руки как хотел, и голову, и ноги. Он говорил, что я — его статуя. Мне нельзя было двигаться без его разрешения — такие были правила, хотя, должен признаться, правила выдумал тоже он. Вам кажется, что Бруно делал, что ему в голову взбредет? Ну и да, и нет. Скорее он был жертвой.

Зерицкий сделал паузу, чтобы спрятать фотографию в папку.

— На протяжении всех этих лет я много думал о Бруно. Я пришел к выводу, что он действительно никогда ни на кого и ни на что не обращал внимания, но не из-за отсутствия интереса, а единственно для выживания. Он привык страдать. Я помню очень характерный для него жест: когда что-то причиняло ему боль, он поднимал к небу глаза, словно моля о помощи. Тогда я говорил ему, что он похож на Христа, и ему это сравнение нравилось. Бруно всегда считал себя новым Спасителем.

— Новым Христом? — переспросила Вуд.

— Да. Мне кажется, таким он себя видит. Непонятым богом. Воплотившимся в человека богом, которого мы все вместе замучили.

19:30

Он был там, снаружи.

Лотара Босха вдруг заполнила эта ужасная уверенность.

Он был там, снаружи. Художник. Он ждал.

Суеверно полагавшаяся на его нюх старой ищейки Хендрикье на что угодно поспорила бы, что он не ошибается. «Если ты действительно это чувствуешь, Лотар, не задумывайся: слушай свой голос». Он встал так резко, что заинтригованная Никки обернулась:

— Лотар, что-то случилось?

— Нет. Просто захотелось размять ноги. Я сижу тут уже несколько часов. Может, прогуляюсь до другого контрольного пункта.

У него и впрямь затекла нога. Он легонько тряхнул ею и топнул ботинком.

— Возьми зонтик: дождь не сильный, но может промочить, — посоветовала Никки.

Босх кивнул и вышел из вагончика без зонта.

Снаружи на самом деле шел дождь — не сильно, но с какой-то слепой настойчивостью, однако температура была приятной. Часто моргая, он отошел от вагончика на несколько шагов и остановился, чтобы впитать в себя окружающую обстановку.

Меньше чем в тридцати метрах от него находился гигантский шатер «Туннеля», сверкающий под дождем словно нефть. Он наводил на мысль о горе, завешенной траурными одеяниями. Припаркованные вокруг машины образовывали узкие проходы, по которым сновал персонал, не работавший в Фонде: рабочие, полиция, охранники в штатском, медицинские работники. Их вид внушал уверенность и спокойствие.