Путь Короля. Том 1 - Гарри Гаррисон

Рассматривая ее, Шеф вдруг почувствовал, как похолодело у него на сердце. Казалось бы, нужно радоваться тому, что он застал ее с мужем в этом лагере. Хорошо и то, что, пройдя в шести от него футах, она умудрилась его не узнать. Плохо другое. Она подурнела, зачахла. И совсем грустно ему стало от того, что при взгляде на нее, против ожиданий, не защемило сердце. А ведь это происходило всякий раз, начиная с того самого дня, когда он впервые увидел в Годиве женщину. Значит, чего-то лишился он сам. Нет, не глаза, а чувства, которое хранила с детства душа.

Шеф гнал от себя эти мысли. Ему предстояло еще закончить балладу. Как только он допел до конца, Ханд сорвался с места и бросился к слушателям, призывно поводя перед их носами развязанной сумой. Те, добродушно урча, отпихивались от неказистого бродяжки. В конце концов сума его пополнилась ломтем черного хлеба и куском черствого сыра, а один воин бросил огрызок яблока. Разумеется, таким образом нечего было рассчитывать заработать себе на пропитание. Однако дальновидная парочка на это и не рассчитывала: с наступлением темноты они собирались разыскать знатного воеводу и испросить его разрешения немного поразвлечь размякших после обеда ратников. Вот тогда можно будет неплохо набить себе брюхо, получить ночлег и, коли повезет, даже несколько монет или паек на утро.

Впрочем, облик обоих вполне был под стать их полной несостоятельности как менестрелей. Прекрасно понимая, что на поприще исполнения баллад лавров ему не снискать, Шеф решил предстать жертвой кровавого времени, какие рассеяны были тогда по всей Англии: младший сын, был призван в ополчение, в сражении стал калекой, воевода его вышвырнул, семья отказалась… что ему остается, как не просить на пропитание, воспевая чужую доблесть и славу? А искусство Ханда снабдило эту легенду доказательствами на теле Шефа. Первым делом он нарисовал красочный шрам поперек его чела — этакий рваный рубец от удара топором или мечом, от которого несчастный лишился одного глаза. Затем он весьма умело обмотал несуществующую рану грязными лоскутами, какими в английской армии обычно пользовались лекари, выставив напоказ только ее края, что должно было напоминать о душераздирающем ее виде, скрытом под повязкой. Далее, Ханд подложил под широкие шаровары Шефа деревянные планки и крепко привязал их к его коленям: колени перестали сгибаться. И наконец, дабы сделать несчастие страдальца и вовсе нестерпимым, приладил к его позвоночнику металлическую пластину. Теперь и туловище для Шефа сделалось словно чужим.

— Ты выронил свой щит, — втолковывал Ханд другу. — А викинг полоснул тебя мечом по лицу. Ты стал падать вперед, и тогда тебе вдогонку заехали обухом топора и сломали позвоночник. Так что теперь ты можешь только волочить за собой ноги. Передвигаться будешь на костылях. Запомнишь?

Но никому и в голову не пришло выведывать у Шефа подробности этой истории. Опытному воину и так все было ясно. Но была и другая причина, по которой мерсийским ратникам не хотелось подвергать расспросам калеку и его худосочного дружка: им было страшно. Такая судьба могла постигнуть каждого. Короли и воеводы порой держали при себе искалеченных ветеранов, чтобы внушить всем остальным веру в их великодушие либо же повинуясь родственному чувству. Однако когда страна охвачена войной, благодарность и милосердие становятся обременительной роскошью.

Тем временем слушатели начали расходиться. Ханд вытрусил из мешка содержимое, половину отдал Шефу и уселся рядышком на корточки. Оба уписывали свой завтрак за обе щеки, и аппетит отнюдь не был притворным: в течение двух дней они подбирались все ближе к центру растянувшегося лагеря Бургреда. В день они были в состоянии одолеть до десяти миль, причем Шефа тащил на себе краденый ослик. С наступлением темноты они валились в своих ветхих одеждах прямо на холодную росу.

— Видел ты ее? — пробормотал Шеф.

— Когда она пойдет обратно, я подам ей знак, — ответил Ханд. Больше никто не произнес ни слова. И так было ясно, что это самая уязвимая часть их плана.

Затягивать свое отсутствие бесконечно Годива была не в состоянии. Там, в женской половине, в любую минуту могла поднять тревогу старуха, которой Альфгар поручил шпионить за ней. Если эта потаскуха, напутствовал муж старую каргу, заведет себе хахаля, он ее мигом отправит в Бристоль и сплавит по бросовой цене валлийским вождям на тамошнем невольничьем рынке.

Она вновь шла через кишащий военным людом пустырь перед господскими шатрами. Менестрель и его помощник все еще были на месте. Вот бедняжки! Таких даже валлийцы себе не купят! Сколько же они еще протянут? До зимы, пожалуй, смогут. Только ей самой, кажется, отпущено и того меньше.

Менестрель прикрыл голову подобием капюшона из грязного рубища — моросил дождик, превращая слои пыли в залежи слякоти. А может, он желал таким способом укрыться от жестоких взглядов людей, ибо и голову свою он обхватил ладонями. Когда она поравнялась с побирушками, младший из них вдруг стремительно подался вперед и бросил ей под ноги какой-то предмет. Непроизвольно нагнувшись, она подобрала его.

Это было чистое золото. Золотая арфа, крошечная фибула для детского наряда. Но эта маленькая вещица способна была кормить и того и другого в течение года! Странствующий нищий с подобной драгоценностью — это какая-то нелепость. А к арфе на тонкой веревочке привязан…

Сноп?! Всего несколько связанных колосьев. Но ошибиться невозможно. И если арфа подразумевает менестреля, то сноп…

Обмирая сердцем, она подняла взгляд на калеку. Тот отнял руки от лица, отогнул край повязки и обнаружил живой глаз. Пронзительный взгляд приковал ее к месту. Потом глаз медленно мигнул. Прежде чем снова уронить лицо в ладони, Шеф успел тихо, но достаточно внятно произнести заветную фразу:

— У отхожего места, в полночь.

— Но ведь там всегда стражники, — пролепетала Годива. — И потом, Альфгар…

Ханд выбросил ей под ноги суму, как бы доведенный до отчаяния отказами в подаянии. Распахнув края сумы до отказа, он вдруг сунул в руки Годивы маленький пузырек.

— Капни это в эль, — прошептал он. — Кто сделает глоток, будет спать как убитый.

Годива в страхе отняла руку. Ханд, показывая, что его в очередной раз отпихнули, с убитым видом попятился, а менестрель еще ниже уронил голову: вынести это зрелище было ему не по силам. Пройдя несколько ярдов, Годива увидала ковылявшую ей навстречу старую Польгу, уже готовую морочить ей голову своими упреками. Годива испытывала непреодолимое желание броситься этой ведьме на шею. Она вдруг вновь ощутила себя юной девственницей, шаловливой и беззаботной. Но подол шерстяного платья, коснувшись свежих рубцов на бедрах, натянулся и едва не лишил ее равновесия.

Шеф не думал, что будет спать в такой день. И тем не менее за несколько часов перед похищением его неумолимо потянуло в сон. У него закрывались на ходу глаза. На естественную сонливость это было непохоже. И стоило ему кануть в бездну своей обычной грезы, как он немедленно услышал знакомый голос. Но только не голос неизвестного покровителя: то был голос Одина, повелителя рати, предателя воинов, бога, который принимал жертвы, отправленные на Берег Бессмертия.

— Смотри, будь осторожен, клопик, — сказал голос. — Ты и твой отец вольны действовать, как вам заблагорассудится, да только не забывайте и про мою долю… А как я поступаю с забывчивыми, ты сейчас увидишь.

И Шеф очутился на самом краю освещенного круга, внутри которого находился гусляр. Гусляр исполнял какую-то балладу, которой внимал седовласый старик с лицом отталкивающим и жестоким, наподобие тех, что изображены были на оселке ярла. Гусляр пел для старика, но сам Шеф напевал балладу, предназначенную для ушей девушки, что сидела в ногах у отца. То была песнь любви, привезенная из южных земель: говорилось в ней о женщине, слушающей в своем саду пение соловья и чахнущей от тоски по любимому. Свирепый лик старого короля чуть разгладился; от удовольствия он прикрыл глаза. Ему вспомнилась молодость, когда, не зная удержу, добивался он своей ныне покойной жены. Гусляр только и ждал этого мгновения: продолжая перебирать струны, он положил к ногам девушки runakefli, испещренную рунами палочку, — то было послание от ее возлюбленного. И возлюбленным этим, открылось Шефу, был он сам. Звали его Геоден. Гусляр же носил имя Георренд — несравненный. И послан он был своим господином для того, чтобы выкрасть у ревнивого отца — беспощадного Гагены — красавицу дочь.

Теперь Шеф становится участником совсем другой сцены. На морском берегу неспокойно. Над иловой отмелью вскипают волны. Армии изготовились к бою. Из строя вышел вперед воин. Он направляется к врагам. То Геоден несет выкуп за похищенную невесту. Он никогда бы этого не сделал по доброй воле, но люди Гагены догнали беглецов. И вот он показывает им мешки, набитые золотом и драгоценностями. Однако стоящий неподалеку старик так и не проронил ни слова. В знак того, что ему не угодно принять этот выкуп, старик обнажает меч Дайнслаф, который выковали для него карлики. Пока клинок его не обагрится кровью, он никогда не будет вставлен обратно в ножны. Старик хочет сказать этим, что одна только смерть Геодена утолит его жажду мести за нанесенное оскорбление.