Путь Короля. Том 1 - Гарри Гаррисон

Итак, Шефу надо готовиться сразу к двум суровым испытаниям. Другой вопрос, можно ли успеть это сделать.

Начиная отдавать распоряжения, Шеф сосредоточился только на том, что обязан был сделать в первую очередь, но чувствовал, что без верного помощника ему не обойтись. Впрочем, на этот вопрос ответ следовал и вовсе легкий. Как только ему удалось отделаться от членов Совета, завалив их разнообразными поручениями, он выскользнул за ворота бурга, пресек попытки изумленных телохранителей сопровождать его в городе и, стараясь оставаться неузнанным, смешался с уличной толпой.

Ханд, как и предполагалось, находился на месте и занимался врачеванием; на сей раз он колдовал над женщиной, которая, завидев ярла, пришла в сильнейший трепет: то была известная в Норидже потаскуха. Ханд же продолжал обращаться с ней так, словно больная была супругой тана. Лишь после ее ухода он сел подле друга, по обыкновению выжидая, что тот заговорит первым.

— Однажды мы уже спасли Годиву, — сказал Шеф. — Придется мне сделать это еще раз. Опять же с твоей помощью. Никому другому я довериться не могу. Ты сможешь мне помочь?

Ханд кивнул, но потом чуть замешкался.

— Я всегда готов тебе помочь, Шеф. Но дай я задам тебе один вопрос. Почему вдруг ты решил заняться этим именно сейчас? У тебя было несколько месяцев, чтобы попытаться увезти Годиву. А сегодня у тебя голова должна болеть о другом…

Шефу пришлось со всей трезвостью решить, сколь далеко может зайти его откровенность. Сам он уже твердо знал то слово, каким называется уготованная им для Годивы роль — наживка. Ничто так не взбесит Альфгара, как известие о том, что Шеф выкрал у него жену. А если удастся представить дело таким образом, что кражей этой Путь дал пощечину всем силам союзников, то на наживку эту клюнут все его враги. Пусть гонятся за Годивой, как прожорливые рыбины, пока не попадутся на крючок Ивару. Да и Ивара будет несложно приманить: надо напомнить ему о женщине, которую увели у него из-под носа, и о мужчине, который это сделал.

И однако всего этого Ханду, пусть он и друг детства, не скажешь. Таким же другом детства Ханд приходится Годиве.

Шеф, как мог, показал, что озадачен и смущен вопросом Ханда.

— Да-да… Знаю, надо было заняться этим раньше. Но сегодня я понял, что боюсь за нее…

Ханд зорко наблюдал за выражением единственного глаза Шефа.

— Ладно, согласен, — сказал он. — По-моему, у тебя есть на то свои веские причины. И как же мы собираемся ее спасать?

— Я выйду из города, когда стемнеет. Встретимся на том месте, где испытывали катапульты. За оставшееся время собери полдюжины людей. Но только запомни: норвежцев не трогай. Только англичане. И чтобы все — освобожденные рабы. Главное, они должны иметь такой вид. Такой вид… как у тебя, — добавил Шеф, глядя на тощего, малорослого Ханда. — Захватите лошадей и еду на неделю… Но только наденьте на себя какое-нибудь рванье… Теперь слушай и поймешь, в чем будет заключаться твоя помощь. Меня узнать нетрудно — после того, как меня без одного глаза оставили… — Шеф едва не сказал «ты меня, друг, без одного глаза оставил». — Когда мы входили в лагерь Рагнарссонов, это было другое дело. А теперь я хочу забраться в лагерь своего отчима и приемного брата. Так что придется мне переодеться. И вот что я на этот счет думаю…

Шеф быстро объяснил, чего хочет от него. Ханд время от времени перебивал его, предлагая те или иные уточнения. Наконец маленький лекарь засунул под ворот свой амулет Идуны и тщательно разгладил складки на рубахе.

— Если боги примут нашу сторону, мы еще можем на что-то надеяться, — проговорил он. — Ты представляешь, что подумают люди, когда завтра проснутся и хватятся своего ярла?

«Решат, что я их бросил, — подумал Шеф. — Я передам им послание, где будет сказано, что я сделал это ради женщины. Пусть даже это будет совсем не так… Странное дело. Когда я подползал на брюхе к лагерю Ивара, у меня на уме было только одно: спасти Годиву, чтобы найти счастье для двоих. И вот я вновь собираюсь спасать ее. Но на сей раз я делаю это отнюдь не для нее. И даже не для себя. Я просто собираюсь сделать то, что не могу не сделать. Вот и ответ. И в ответе этом две части: я и она. Мы — маленькие зубчики, приводящие в движение колеса, на которые натягивается тетива катапульты, а она в конце концов должна выстрелить. Мы не можем сказать, что устали, что работа эта нам претит».

Потом он вспомнил то странное сказание про мельницу Фроди, которое поведал ему Торвин. Вспомнил исполинских дев и короля, который не давал им даже минуты покоя.

«Разве не хочу я дать им отдохнуть, разве не хочу, чтобы они перестали вращать колесо войны?! Но я не знаю, как оторвать их от этого колеса. И себя — тоже».

Он чувствовал, как ремень его оттягивало точило великого правителя.

«По-настоящему свободен я был тогда, когда был трэлем».

Высунув голову из женской половины на задах огромного лагерного шатра короля Бургреда, Годива засеменила вдоль длинных, пока еще не заставленных снедью столов. В случае, если ее остановят, ей есть что ответить: она направляется к королевскому пивовару, чтобы велеть ему откупорить очередной бочонок с пивом и по настоянию Альфгара проследить за тем, как он будет это делать. В действительности же она просто мечтала вырваться из удушливого общества своих товарок, пока сердце ее не разорвалось от тоски и безысходности.

Ее уже трудно было назвать красавицей. Она знала, что другие женщины с удовольствием сплетничают о ней, злорадно потешаясь над увяданием фаворитки. Но о причинах они могут только догадываться. Они, конечно, знают, что Альфгар избивает, истязает ее обнаженное тело — и с каждым разом все свирепее, все беспощаднее — березовыми прутьями, так что на следующее утро ее сорочка прилипает к окровавленной плоти. Долго такое занятие не утаишь. Его не скрыли даже дубовые стены Тамворта, столицы Бургреда; шум проникал сквозь щели в бревнах и настилах. А уж когда это происходит в лагерных шатрах, которые на лето становятся домом для всех королей Англии, такое скрыть и подавно не удается.

И хотя люди все слышали, обо всем знали, помогать ей никто не собирался. На следующий день после порки мужчины при встрече прятали улыбки, а женщины говорили с ней елейными, задушевными голосами. Ведь все уверены, что свершается это по непреложным законам этого мира. Правда, они терялись в догадках относительно причин побоев, считая, вероятно, что эта женщина не может как следует ублажить своего повелителя.

Никто из них — за исключением Вульфгара, который все равно ничем не мог ей помочь, — не сознавал глубины той бездны отчаяния и стыда, в которую она канула. Это падение напоминало ей о себе всякий раз, когда она делила ложе со своим братом. Грех этот ей уже никогда не замолить… И никто не знает, что она стала убийцей. Дважды за эту зиму она ощущала в себе бремя другой жизни. Правда, хвала Господу, она так в ней и не зашевелилась. А если бы это случилось, у нее не хватило бы духу отправиться в лес искать себе родильный корень и пить изготовленную из него горькую настойку, чтобы убить в утробе дитя своего срама.

Но даже не это наложило морщины, иссушило прежде срока ее лицо, сдавило ей плечи, заставляло шаркать при ходьбе ногами, словно старуха. То была память о счастье, которое довелось ей однажды изведать. Память о жарком утре в лесу, о хороводе листвы над головой, об обжигающих ласках, о бьющемся в судорогах теле — и незабываемом чувстве освобождения.

Все это длилось не больше часа. И память об этом часе отравляет ей жизнь. И какой страшной получилась их последняя встреча. Перед ней был одноглазый человек с жестоким лицом. Непозабытая скорбь во взгляде. И потом наступает этот миг, когда он отпускает ее от себя…

Годива опустила глаза еще ниже и едва ли не бегом направилась через пустырь, оставленный перед королевским шатром. Сейчас здесь толпились воины из личной свиты Бургреда, его гезиты. Сновали посыльные. Расхаживали с бесстрастным видом воеводы. Мерсийская армия готовилась вступить в Норфолк. Прошелестев юбками мимо праздной группы, рассеянно слушающей слепого менестреля и его помощника, она вскользь заметила про себя, что исполняют они песнь о Зигмунде, сразившем дракона: она слышала ее прежде в доме отца.

Рассматривая ее, Шеф вдруг почувствовал, как похолодело у него на сердце. Казалось бы, нужно радоваться тому, что он застал ее с мужем в этом лагере. Хорошо и то, что, пройдя в шести от него футах, она умудрилась его не узнать. Плохо другое. Она подурнела, зачахла. И совсем грустно ему стало от того, что при взгляде на нее, против ожиданий, не защемило сердце. А ведь это происходило всякий раз, начиная с того самого дня, когда он впервые увидел в Годиве женщину. Значит, чего-то лишился он сам. Нет, не глаза, а чувства, которое хранила с детства душа.