Повести Невериона - Сэмюэл Рэй Дилэни

– Море вон там, – показала госпожа Кейн, – только его не видно за всей этой суетой. Там построят причалы, и в мои склады будут свозить товары с востока и с юга.

В котловане справа гнулись темные, орошенные потом спины – мало на ком замечались набедренные повязки или кожаные браслеты.

– Здравствуй, Силон – а это, должно быть, твой друг, молодой варвар Намьюк, которого ты обещал привести. Работай так же хорошо, как Силон, Намьюк, и все будет в порядке. – Госпожа Кейн пожала чью-то мозолистую руку; рабочий долго толковал ей о своей дочери, хромом воле и кувшине с зерном, а она слушала внимательно и кивала. С другого конца котлована прилетела шутка – старая, Прин ее слышала еще в Элламоне, – а госпожа в ответ сказанула такое, что все побросали лопаты, поставили ведра и начали хохотать, пока шедший мимо десятник не прекратил это.

Уже несколько раз после их ранней встречи в саду Прин говорила себе, что эту женщину не поймешь, но с ходом времени в непонимание вносились поправки. Похоже, здесь для нее такая же родная стихия, как среди ее любимых цветов. Она могла бы даже киркой поработать или ведро поднести. Вот она останавливает хромую носильщицу с погаными ведрами, дает ей монетку и подзывает десятника.

– Поставь Малику у бочки с водой, пусть наполняет ведра – ей трудно ходить.

Здесь ей даже свободнее, чем у себя в саду.

У одного котлована она спросила тачечника, как здоровье его жены, у другого попросила седовласого землекопа показать ей перевязанное плечо.

– Тебе вредно так напрягаться, Феньи. Я не желаю закладывать в фундаменты кости мертвых рабочих.

– Да ничего, госпожа, не стоит вам беспокоиться!

– Все эти люди, госпожа… – подала голос Прин, – они довольны, даже когда у них не всё ладно!

– Это потому, – дама взяла ее за руку, – что они учатся на примере варваров по ту сторону изгороди.

– А женщин тут куда меньше, чем мужчин. – Если бы Прин вошла в город другой дорогой, то могла бы оказаться здесь как работница, а не как хозяйская гостья.

– Бирюза уговаривает меня брать больше женщин и варваров. Я думала об этом, потому что знаю многих женщин, которые могут работать не хуже мужчин и будут стараться вдвое сильнее, доказывая, что могут. Эта затея представлялась мне восхитительной дерзостью, но когда тебе за пятьдесят, всякая дерзость грозит привести к чему-то ужасному – даже я не могу вообразить, к чему. Сделав это, я нарушила бы правила, установленные людьми поважней меня – я ведь в Колхари далеко не самая могущественная особа. На таких работах соблюдается строгое соотношение полов – нарушив его, я могла бы вызвать суровое осуждение. Равные и нижестоящие меня не заботят: я боюсь осуждения высших, мужчин в большинстве своем, для которых я ничто и которых я вижу лишь, когда они едут мимо в каретах или входят в свои роскошные дома; оттого-то я так их и опасаюсь.

– Но у вас тоже большая власть! – воскликнула Прин. – Я даже не представляла, насколько большая! Как вы к этому пришли? Расскажите!

(Мы повествуем о временах, когда запретов и ограничений было гораздо меньше. Деликатные вопросы, которые мы с вами не посмели бы задать – а если и задали бы, то потея и заикаясь, – тогда произносились куда легче, по крайней мере провинциалками вроде Прин.)

– Рассказать, говоришь? Всё куда как просто, даже обидно. – Госпожа выудила из кошелька на поясе две монеты. – Вот это, – она показала Прин золотой с портретом малютки-императрицы, – деньги, которые я вкладываю в свои замыслы, которые ссужаю и получаю на них проценты, на которые покупаю землю, благодаря которым устанавливаю цены на товары и труд, о которых всем известно, что они есть. А это, – она показала железную монетку, – мои расходы: жалованье Эрги, Бирюзе, Клитону и всем, кто здесь трудится в поте лица, а также то, что я заплатила рыжему на Черном проспекте. – На этой монете, куда более расхожей, был отчеканен мужчина, ни имени, ни должности которого Прин не знала.

– Где же вы держите столько денег? – Прин только сейчас начала понимать, сколько может стоить строительство такого размаха.

Госпожу Кейн этот вопрос не обидел и даже порадовал.

– Они припрятаны по всему городу, где их защищает как сметка дельцов, так и неведение простых горожан. Как видишь, девочка, ничего сложного в этом нет. – Она посмотрела на обе монеты. – Кое-что я понимала с самого детства. Если события лишали меня положения, которое обеспечила мне семья, я, зная, как устроен мир в целом и Колхари в частности, всегда находила лестницы, по которым можно подняться обратно – хотя в моем возрасте мысль о таких подъемах не слишком меня прельщает. Бедные, кроткие, потные люди, стоящие ниже нас, понятия не имеют об этих лестницах, отчего те всегда относительно свободны для нас, людей из высших слоев. Мои рабочие-мужчины любят меня – не страстно, конечно, не горячо, а той любовью, с которой мы все должны относиться друг к другу, чтобы сносно существовать; женщины, боюсь, любят гораздо меньше. Они ревнуют меня к мужчинам и частенько не замечают, как я забочусь о них самих. Женщинам я порой даю деньги не за работу, а просто так. Десятники над этим подшучивают, но я бывала в домах многих моих рабочих, как мужчин так и женщин, и знаю, что женщины нуждаются больше. Я не утверждаю, что нанимаю достаточно мужчин из числа тех, у кого нет работы, а женщин нанимаю и того меньше – но с теми, кого наняла, обращаюсь хорошо. Поступать иначе значило бы не исполнять свой долг перед обществом. А вот те, что толпятся за изгородью, ненавидят и меня, и моих рабочих. Я утешаюсь тем, что и это чувство тоже не слишком горячее, хотя они порой и кидаются грязью. Но, сознавая, как меня любят здесь, я не обманываюсь и касательно ненависти.

Они ждут, чтобы Освободитель освободил их для точно таких же работ, и я слежу за ними с улыбкой.

Вокруг них есть множество лестниц, которых они по невежеству своему даже не замечают; что уж там говорить о тонкостях – когда надо взбираться быстро, а когда и помедлить.

С годами, однако, меня посещает тревога. Мне представляется мир без лестниц, без таких, как у меня, привилегий, без нищеты; мир, где блага распределяются поровну между всеми, ни больше ни меньше, где жизненные пути определяются приязнью и неприязнью, характером и желанием, а