И аз воздам - Надежда Попова

— Руку давай!

Голос охотника пробился сквозь шум в ушах и несмолкающие вопли, когда под ногами ощутилось вязкое, скользкое дно; он не глядя вытянул руку, Ван Ален ухватил его за запястье и с надсадным кряхтением выволок из воды. Курт повалился на траву, отплевываясь и задыхаясь, по-прежнему судорожно сжимая четки и пытаясь привести в норму дыхание. Перед глазами рядом с сапогами охотника маячил подол белого платья, а сверху доносился голос Нессель, но что говорила ведьма, он разобрать не мог — то ли молилась, то ли попросту по-женски причитала над ним, то ли бранилась; голос ее был тихим и каким-то размазанным…

— Что… — с усилием выдавил Курт и, откашлявшись, договорил: — Что вы тут делаете?

— Твоя монашка сказала, что должна быть тут, — напряженно отозвался Ван Ален. — И если б ты видел ее в тот момент, сам не смог бы возразить… Что за хренова чертовщина тут была?!

Чертовщина?..

Курт с трудом уперся в траву ладонью, перевернув себя на бок, и лишь сейчас разжал кулак, глядя на четки в своей руке. Четки отца Юргена, они самые, знакомые до каждой бусины, не подмененные дьявольской обманкой… Она держала их в руке. Она подхватила их в глубине и вынесла, чтобы вернуть…

Курт рывком сел, почувствовав, как закружилась голова и короткой резкой болью отозвалась потянутая мышца в пояснице, и уставился на свои руки, вытянув их перед собою. Никаких ожогов, кроме старых, что были получены больше десятка лет назад, никаких повреждений, даже кожа не покраснела; а ведь он был уверен, что не чувствует боли лишь временно, что все тело ошпарено, в волдырях и со слезшей кожей…

— Что? — уточнил охотник опасливо, глядя, как он дрожащими пальцами ощупывает лицо. — Что такое?

— Ничего… — растерянно отозвался Курт, снова посмотрев на руки, и поднял голову, переведя взгляд на мост, откуда доносились незатихающие крики и где медленно развеивалась пелена пара. — В том-то и дело.

Наверное, за все время своего существования Бамберг никогда не пребывал в таком смятении и такой тревоге, граничащей с ужасом, каковой майстер инквизитор с превеликим удовольствием усугубил бы, отправив на виселицу пару-другую десятков горожан по обвинению в самоуправстве и убийстве по сговору. И Курт был вовсе не уверен в том, что единственным препятствием к тому не являлся тот факт, что здравых и вменяемых или хотя бы относительно годных для казни бамбержцев, участвовавших в самосуде, попросту не осталось.

Собравшихся на мосту самочинных палачей было около сотни, обоих полов и почти всех возрастов; на счастье, вопреки сложившимся обычаям, на сей раз с собою не притащили детей — вероятно, побоявшись, что в толпе их попросту затопчут. Около половины из той сотни скончались на месте — от ожогов легких, глаз, болевого шока. Кто-то, оказавшийся в самом центре кипящего пара и ливня, оказался буквально сваренным полностью; их тела, скорчившиеся и пожелтевшие, напоминали обернутые в тряпье куриные тушки, и в небо с жизнерадостно разгоняющим туман солнцем они уставились незрячими, белыми, похожими на вареные яйца, глазами. Под ногами в лужах остывшего кипятка скользили клочья слезшей кожи и сукровица вперемешку с нечистотами и кровью — те, кому удалось не угодить под струи кипятка и не задохнуться в горячем пару, были смяты и раздавлены собратьями по несчастью, в панике пытавшимися уйти от внезапной кары.

Магистратские служители, кривясь и поминутно шепча молитвы, перетаскивали изуродованные тела в подвал ратуши, куда уже спешили родичи покойных. Те выжившие, что могли перемещаться самостоятельно, расползлись по домам, и уже менее чем через четверть часа ни одного из трех бамбергских аптекарей нельзя было застать на месте, зато легко можно было повстречать на улицах спешащими к очередному пациенту. Тяжелораненых втащили в здание ратуши и разместили там, пытаясь оказывать помощь на месте; около половины из них умерли в следующие четверть часа. Всех, кто отделался легкими ожогами, Курт, впервые за время пребывания в Бамберге воспользовавшись всей полнотой данной ему власти, повелел взять под арест и препроводить в подвалы Официума, после чего послал стражей и за теми, кто уже успел укрыться в своих домах.

Обер-инквизитор в происходящем не участвовал: со слов Ульмера, каковой сам был похож на утопленника или смертельно больного, бледного, с запавшими нездорово блестящими глазами, Гюнтер Нойердорф лежал дома, в постели, напичканный снадобьями под завязку, и пребывал где-то между тварным миром и сердечным приступом.

Рядовые служители Официума — один секретарь и пятеро стражей, перешли под вынужденное руководство майстера Гессе с готовностью и без единого возражения; Курт подозревал, что дело не столько в его репутации, сколько в ранге, и исполнять приказы Ульмера они попросту то ли сочли зазорным, то ли опасались, дабы не принять на себя часть его вины в случае, если молодой инквизитор напортачит. Приказ непременно разыскать и немедленно перенести именно в здание Официума, а не куда-либо еще, тело утопленницы был воспринят с настороженностью, однако без прекословий, но куда удивительней оказалось то, что приказ этот был исполнен в кратчайший срок: тело девушки обнаружили прибившимся к берегу буквально в паре дюжин шагов от моста.

Покойную поместили в подвале, уложив на стол в тесной комнате, которая, судя по всему, по задумке устроителей Официума должна была служить лекарской приемной, однако явно практически не использовалась по причине отсутствия как раненых, так и собственно лекаря. Ульмер, всеми силами тщась доказать собственную полезность и самостоятельность, за эти полчаса успел провести первый спешный допрос задержанных за самоуправство горожан и выяснить имя убитой. Ульрика Фарбер, четырнадцать лет, дочь прядильщицы, вдовы, оставшейся без мужа семь лет назад; по свидетельству все тех же людей, что явились на мост у ратуши наблюдать за ее гибелью — при жизни Ульрика отличалась кротким нравом и чрезвычайной набожностью…

Ван Ален и Нессель не отходили от Курта ни на шаг; на них косились, однако вопросов не задавали, лишь Ульмер настойчиво, но безрезультатно пытался уговорить свое временное начальство выпроводить женщину прочь, дабы не устрашать ее взор и слух видом раненых и обсуждением произошедшего, а также планированием грядущих кар, каковые должны были постигнуть самоуправцев. Курт, быть может, и согласился бы с ним, однако сама ведьма уходить не желала, и отчего-то на сей раз не повернулся язык велеть охотнику увести ее силой.

Ван Ален-младший вскоре явился в Официум тоже, узнав о том, куда запропастился его брат, от мечущихся по Бамбергу свидетелей, каковые слышали от тех, кто слышал, как кто-то слышал, что кто-то видел, что случилось. В том, что людская молва немедленно переиначила, приукрасила и вывернула наизнанку некое, быть может, и не вполне заурядное событие, Лукас поначалу не сомневался, и когда Курт подтвердил, что каждое слово в будоражащих город слухах — правда, внезапно побледнел и притих, скосившись себе под ноги, словно надеясь или, напротив, опасаясь увидеть прямо сквозь толщу камня запертых в подвале изуродованных людей и тело Ульрики Фарбер…