Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Церковь осталась пустою, и шум замка доказал, что ее запирают. Прошло с той ночи уже десятки лет, но до сих пор я не могу вспомнить о ней без ужаса и содрогания. Мертвая тишина царила кругом, и вот мне постоянно казалось, что мой друг заговорит:
— А что, дружище, ты считал себя таким храбрецом и рассудительным, и вдруг оказался таким трусом? Ты не верил в предрассудки и гадания и всегда спорил со мною, ну-ка скажи, кто из нас прав?
Всю ночь, которая казалась мне без конца, я не сомкнул глаз, и если бы я услыхал какой-нибудь в церкви шум или треск, то, наверно, мой рассудок окончательно оставил бы меня.
В шесть часов утра дверь отворилась, и со свечою вошел причетник; не успел он войти, как я выскочил из-под стола, едва не сбив с ног окончательно оторопевшего дьячка, и стремглав кинулся в спальню. Спустя несколько минут после моего возвращения дьячок побежал к дежурному офицеру и с испугом доложил, что покойник бежал из церкви и что он готов поклясться в этом.
Офицер бросился в церковь, но покойник лежал на своем месте. Причетник продолжал уверять, что он сам видел, как мимо него пробежал мертвец, но над его заявлением только посмеялись, приписав его расстроенному воображению.
В тот же день я был отправлен в лазарет и шесть недель пролежал в горячке. Зеркало сказало правду — меня не было среди воспитанников, несших гроб.
Н. П. Вагнер
«Христова детка»[838]
Вечером, в самое Рождество Христово, у Петра Петровича или, как его просто звали, у деда Путько, было обычное собрание — бал не бал, а так себе — семейная Христова вечеринка.
В карты играть считалось грехом, да и не для чего было: и без карт было весело и занятно; хохотали и плясали до упаду.
Сам Петр Петрович был душа веселью. Шел уж ему чуть не восьмой десяток, но был он бодр и крепок, как оббитый кремень. Пил и плясал он так, что молодые не могли за ним угнаться — и только завидовали ему.
— Ну, — говорили, — тебе, дед Путько, никакие бури не страшны. Ты заговоренный и стареться больше не будешь.
И точно, каждый, кто взглянул бы на деда Путько, сказал бы то же самое, или, по крайней мере, подумал бы то же. Низенький, коренастый, кривоногий; лицо красное, как кумач; глаза прищуренные, голубые; брови густые, седые; волосы тоже густые и тоже седые; наконец, усы… но вот усы Петра Петровича и были верх изумления. Мимика их поистине была удивительна. Что бы ни говорил, что бы ни рассказывал дед Путько, усы его непременно принимали в этом непосредственное участие. То они распыжатся ежом, то развернутся веером, то вздернутся кверху маленькими колечками. И все эти штуки они проделывали заодно с бровями. Иной раз брови уйдут к волосам, а волосы пойдут к ним навстречу, так что весь коротенький лобик деда Путько превратится в несколько складочек, а усы так ходуном и заходят.
Дед Путько был моряк. Дрался с турками, был под Синопом, странствовал вокруг света, а теперь жил на покое одиноким вдовцом. Впрочем, вокруг него постоянно были детки: племянницы и племянники, внучки, внуки и даже правнуки. И теперь в зале было не столько взрослых гостей, сколько маленького народу. И весь этот народ шумел и прыгал вокруг сияющей елки.
Старшая, замужняя дочь Путько, Елизавета Петровна, уехала, и все знали, куда и зачем она уехала. Она отправилась снаряжать и одаривать бедных или, как говорили, «справлять ясли». А впереди елки стояли настоящие простые ясли; в них лежало душистое, зеленое сено, и на нем была постлана чистая, белоснежная пеленочка. Все дети с недоумением и любопытством посматривали на эти ясли и думали: кто-то в них будет лежать? Прилетит ангел Господень и положит сюда божью куколку, младенца невинного.
Но старшие детки думали совсем другое. Они знали, что мама их поехала не только «справлять ясли», но и привезет откуда-то настоящую, большую куклу Лене и Мане — куклу, которая двигает ручками и ножками, открывает и закрывает глаза и очень ясно кричит пискливым голосом: пап-па! ма-м-ма!
— Ну, — сказал дед Путько и поставил себе стул подле елки. — Поди ты теперь, великий полководец, сюда!
И «великий полководец» — пятилетний внук Олег подошел к дедке.
— Ну, пузырь, влезай сюда! А я тебе помогу, — и дедко хлопнул себе по колену, а пузырь очень храбро полез на приступ, вскарабкался на колена и уселся.
— Ну, слушай теперь!.. и говори: что мы празднуем?
— Христа! — сказал пузырь.
— Христа! — передразнил дед. — Рождество Христово, а не Христа… А как же родился Христос?.. Не знаешь?.. Ну, слушай! Только не дремли!..
— А-яй! — закричала Люба, — дедко хочет сказку рассказывать!.. — И она всплеснула ручонками.
Поднялся шум и гвалт. Все хватали стулья и в перебой присаживались к дедке. Всем были пуще меда и сахара сладки россказни дедки. Он много ездил, много видел и много знал таких славных или смешных историй и сказок, что иной раз детки готовы были целую ночь напролет слушать его. И все теперь окружили дедку.
— Это было давненько, — так начал дедко. — Ровно столько лет, сколько теперь идет с Рождества Христова.
— 1864 года, — подсказала Соня.
— Ну! Вот почти 1864 года тому назад, там, далеко, где солнце всходит, взошел и свет любви христианской. Там родился Сын Божий. А родился Он в маленьком городке, в крохотном хлевушке. Там, где ночью спят коровушки, овечки, ослики…
— Это мы учили в Священной Истории. Там и картинка такая есть, — перебила Соня.
Дед посмотрел на нее строго. Брови его поднялись, усы растопырились.
— Тебе дана кличка — Соня. Она не по тебе… Ты не Соня, а балаболка!
— Ха! ха! ха! — захохотали все дети.
— Смирно! — закричал дедко. — Слушай команды! Не прерывать, языку воли не давать, а слушать всласть, коли сладко… Ну! так таким-то манером Христовой ночью родился на свет Сын Божий, любовь великая и радость всем христианам. И было послано два вестника в две стороны. Один — на запад, на поле, которое было тут же, подле того городка, в котором родился Христос. Послан был ангел к пастухам или пастырям возвестить им, что родился Великий Пастырь всего человеческого стада. Послан был
