Время освежающего дождя (Великий Моурави - 3) - Анна Антоновская

- Напрасно, князь, напомнил о кичливом осле! Э-о! Разве он может понять, что такое осторожность владетеля и решительность полководца?

- Многочтимый, светлейший Леван, если память верна мне, то могу указать немало удачных войн Гуриели, - ответил задетый Зураб. - Притом доблестный Мамия - твой родственник.

- Немало удачных войн? Но ни одной - с Дадиани! Э-о! А родство не укорачивает его глупости... Вот Гуриели все жалуется на разорительную дань Стамбулу, а кто в этом виноват? Какой эфенди - будь то просто гонец - к нему из Стамбула ни явится, тотчас вытаскивает из сундуков свои богатства и кичится, что в тайниках в семь раз больше хранится. А у везиров легко разгораются зрачки на чужое: если хранится больше, пусть и дань в семь раз увеличится.

- Но и ты, светлейший, платишь дань Стамбулу.

- Я?! А разве царевичу Вахтангу не известно о дани, добровольно мною...

- Добровольной дани не бывает: если не силой, то положением обязали тебя, светлейший.

- Ты прав, царевич, - положением... Э-о, только не Стамбул, а я сам себя обязал. И... хотел бы видеть при жизни во весь рост неосторожного, который силой принудил бы Левана Дадиани платить ему дань! А чтобы убедить тебя, раскрою мои действия. Уверен, и Моурави Картлийский и владетель Арагви их одобрят, - Леван выхоленными пальцами поправил ожерелье. - Турецкие везиры рыскают в поисках чужих царств, особенно они любят прирезывать смежные земли. Э-о! У меня было две возможности: или мечом доказать непобедимость Самегрело, или миром удерживать хищников на далеком пределе. Я соизволил выбрать вторую, ибо в то время мою Самегрело раздирали междоусобицы задиристых тавади, да и лично мне пришлось немало возиться с заговорщиками... Ради поддержания дружбы я отправил султану, везиру и влиятельным пашам богатые дары и просил властелина османов раз в два года принимать от меня подать. При этом я описал боевой дух моих подданных и богом сотворенные укрепления, доступные только полету орлов... Так нерушимо установилась моя дружба с блистательным Стамбулом.

- Но до меня дошло, светлейший, что по принуждению султана ты чуть не выступил за Турцию против Ирана, - сказал Зураб.

Леван рассмеялся и выразил неодобрение лазутчикам Зураба, засоряющим уши господина смешной ложью. И подробно разъяснил, как в прошлом султан пытался доказать Дадиани свое неоспоримое право требовать от данника выступления для захвата Еревана, ибо эта крепость шаха ближе к Самегрело, чем к Стамбулу. Он, Леван, не преминул напомнить султану, что никто из предков Дадиани не служил Турции войском, - конечно, и он, Леван Второй, коня для подобного дела не оседлает. А если султана тяготит подать Самегрело, то он учтиво прекратит ее высылку. Просил также вспомнить о скромности Самегрело, никогда не обременявшей султана просьбой о защите, ибо мегрельцы сами в силах отстоять свою землю - каким бы могущественным ни слыл враг. Если же кто по безрассудности вторгнется в пределы, защищенные непроходимыми горами, лесами, болотами, а по морской черте неприступными башнями, то мегрельцы сами сожгут свои хижины и уйдут со скотом на высоты, чтобы оттуда издеваться над бессилием врага, заманивая его в западни и уничтожая до последнего башибузука.

- Э-о, мой князь, - весело добавил светлейший, - на такое предупреждение повелитель османов - вернее, его везир - ничего не ответил, а прислал с попутной фелюгой кальян, рассчитывая затуманить мысли Левана Дадиани. В благодарность я отослал везиру - вернее, его султану - амулет с вырезанными ходами, из которых нет выхода. С того радостного дня у нас по-прежнему дружба издалека.

Моурави внимательно изучал владетеля, на хищно изогнутых губах которого играла недобрая усмешка:

- Издалека, мой светлейший? А разве не прислал к тебе послов везир Осман-паша с целью получить золото, необходимое Стамбулу для ведения войны с шахом Аббасом?

- Э-о, мой Моурави! Было и такое, но после двух посольств я отучил османов посещать меня! - И под одобрительный смех Зураба и царевича продолжал: - Сначала пашей на границе встретили самые знатные тавади в самых простых архалуках. Они повезли послов не в Зугдиди, по удобной дороге, через красивые места, а в пятидесятый мой запасной замок - по тропам в крутых скалах, и когда те изнемогли, потащили их через заболоченные леса, выбирая при переправах поглубже брод и с притворным сожалением наблюдая, как разодетые паши погружались по пояс в мутную воду. Для ночлега избирали хижины наибеднейших крестьян, где взамен постелей подкладывали изнеженным сено, а к обеду подавали овечий сыр и зелень. Послы рассчитывали отдохнуть от тягот странствия во дворце Дадиани, но и здесь их ждала печаль. Я, Леван, встретил пашей в бедном одеянии, пригласил под тень дерева и, усевшись на ветхом ковре, окруженный множеством воинов в шкурах, но вооруженных до зубов, вежливо выслушивал вестников Стамбула... Дом я им отвел просторный, но дощатый, не имевший дверей, а без крыши оставшийся по случаю прибытия османов. Был веселый месяц частых ливней, и стамбульцы бегали из угла в угол в поисках сухого места. В пищу я отпускал им ежедневно одну тощую козу, а изобилие лепешек к такому мясу вообще излишне. Послы уже намеревались позабыть закон о запрещении вина, но им приносилось такое, что при всем желании они были вынуждены твердо соблюдать закон пророка и утоляли жажду водой, как им это закон предписывал. И вот, проклиная нищенскую Самегрело, паши клялись в Стамбуле, что владение Дадиани упоминается в суре корана, как проклятый аллахом ад, а дикое обращение владетеля с ними доказывает бесполезность его страны для Турции. Выслушивая пашей, султан, "падишах вселенной", терял охоту просить об увеличении дани, перестал беспокоить смиренного Дадиани присылкой высоких послов и обрушился на греков и македонцев. Поэтому, высокочтимые гости, я и назвал Гуриели кичливым ослом, ибо у него не проходит ни одной зимы без посещения приятных османов. И чем больше он кичится, тем больше беднеет, а чем больше я сижу на ветхом ковре, тем больше наполняются мои пятьдесят дворцов шелковыми керманшахскими коврами.

"Нелегко будет справиться с таким хитрецом", - подумал Саакадзе и, хотя спешил в Имерети, остался на трехдневное празднество, устроенное в его честь.

Между мужским пиром, напоминавшим скорее разгул воинов на стоянке, и пиром в покоях царственной Дареджан, второй жены Левана, состоялись конные игры. Разодетые тавади и азнауры, блистая клинками, расположились по обе стороны возвышения, где на керманшахских коврах восседали Дадиани и картлийцы.

Лишь только светлейший подал знак, как с двух сторон вынеслись на обширное поле две конные партии. На разгоряченных скакунах вместо чепраков пестрели шкуры тигров, а седла были крепко пригнаны подпругами из тройных ремней. Каждый наездник, как саблей, потрясал чогани - небольшой лопаточкой - и стремительно несся на середину поля, где лежал мяч, обшитый золотым позументом. Вырвавшись вперед, прославленный наездник, сын Липариани, на всем скаку вкатил мяч на чогани, круто повернул и помчался к возвышению, преследуемый кричащими игроками враждебной партии. Он подскакал к Моурави, подбросил вверх мяч, который, упав на землю, отскочил, по точному расчету, на чогани второго наездника той же партии. Резкий удар через плечо - и мяч снова вылетел на середину поля. Бешено вертясь в седлах, игроки вновь устремились за мячом, и их яростные выкрики перемешались с ржанием коней и свистом чогани. Под поощрительный рев отчаянный Липариани опять завладел мячом, вздыбил коня и взмахнул чогани. Мяч плавно описал круг и опустился у ног Левана.

Не успели наездники спешиться, как был вбит длинный шест с серебряным кубком на верхушке. Перед возвышением, по линии растянутого позумента, выстроились верховые. По знаку светлейшего они рванулись к шесту, пуская стрелу за стрелой. Но вот блеснул сбитый кубок, победитель подхватил его, спрыгнул у возвышения и преклонил колено. Светлейший небрежно бросил в кубок перстень...

Саакадзе высоко оценил искусство всадников и ловкость коней. Такая конница может стать надежным прикрытием Сурами.

Лишь на третий день состоялась беседа Моурави с владетелем. Через полуовальные окна струился чуть сладковатый запах рододендронов. Изобилие турецких и персидских ковров сочеталось с древними сосудами, испещренными затейливыми орнаментами и изречениями. Леван, любивший медленно обдумывать, а потом стремительно выполнять, выслушал откровенные высказывания Моурави, но продолжал безмолвствовать.

Умолк и Моурави: к такому началу серьезного разговора привык в Иране. Самегрело была им разгадана: воинственна, но коварна; богаты князья - беден народ; но все, от владетеля до нищего, жаждут боев ради славы и обогащения. Вглядываясь в застывшее лицо светлейшего, Саакадзе не без удивления припоминал вчерашний пир в покоях блистательной и коварной Дареджан.