Судьбы человеческие - Фэй Уэлдон

Кристабаль считала отца Маккромби красивым — и запретным для себя. Она собиралась его завоевать. И она сделала это, но вскоре упала с лошади и сломала себе позвоночник. Ее душа была на его совести — не говоря уж про его собственную душу.

Себастьян принимал наркотики. Он любил брать с собой в путешествие в рай (или ад) хорошего друга, такого, как Михаэл Маккромби, чтобы тот благополучно вывел его потом в обычный мир. Но душа отца Маккромби не была уже чиста. Обычно наркотик такого действия просто отключает сознание — но может и превращать людей в их противоположность, в то время как они остаются в прежнем внешнем облике.

Я видела, как критики превращаются в писателей, законники — в истцов, полицейские — в преступников, управляющие банками — в должников-банкротов, и наоборот.

Одна такая доза наркотика превратила однажды Себастьяна из человека, который дорожил своим прошлым, в человека, который презирал его. С тех пор поместье стало разрушаться: гнили пролеты лестниц, осыпалась с крыши черепица, слетали с петель ворота — лорд Себастьян ничего не замечал.

— Пусть все летит к чертям, — говорил он. — Сокрушить все!

Кристабаль умерла, когда Себастьян был под дозой наркотика № 17.

Отец Маккромби был бы уже расстрижен и лишен сана, если бы кардинал, возвращаясь с инспекцией от него, не умер по дороге от инфаркта. Дело Маккромби после смерти кардинала затерялось в архивах папства.

Михаэл Маккромби был сломлен горем и раскаянием: он понимал, что виновен в грехах Кристабаль, и что вряд ли его молитвы спасут ее душу. Он начал принимать наркотики сам.

После этого Себастьян спятил и объявил, что дом населен призраками: он имел в виду, конечно, призрак Кристабаль, но я-то думаю, что то был призрак чистой души отца Маккромби, его прежней сущности. Лорд Себастьян переехал жить в Монте-Карло.

Там он проигрывал то, что еще осталось от его наследства, а дом тем временам разрушался, и отец Маккромби пил, и возжигал в часовне, где когда-то жег белые свечи, черные сатанинские свечи.

Тут-то и нагрянула поп-группа с намерением снимать фильм под срамным названием: и отец Маккромби нисколько этому не удивился.

Он собирался посмотреть, что будет дальше.

Так где же тем временем обретается Клиффорд?

Новый мир

Читатель мой, пока душа отца Маккромби загнивает и ожидает в своем населенном призраками лесу дальнейшего хода событий, давайте взглянем на то, как новый мир восьмидесятых повлиял на наших героев.

В том блестящем калейдоскопе, что кажется таковым отвлеченному взгляду, в то время как тяжело вертятся жернова, жернова Мира Искусства (вам хорошо известен, я полагаю, отвратительный звук скрипа о стекло?) — найдем ракурс, осветивший нам Джона Лэлли и его успех. Имя его теперь примелькалось (благодаря Клиффорду) в журналах по искусству, но что-то изменилось в его видении мира: Клиффорд когда-то был прав, Мэрджори высвободила в нем нечто еще неизвестное. Теперь его полотна были модны и пользовались спросом. Полуабстрактные, полусюрреалистичные, они устраивали вкус неинформированного, но богатого покупателя. Его картины придавали их обладателю налет культуры — и давали повод для разговоров за столом. А богатого покупателя можно было найти в те дни повсеместно, и он сам с радостью, а то и с мольбою, отдавал огромные деньги, которые иначе утекут на уплату налогов.

Клиффорд ухитрился стать художественным консультантом в целом ряде частных галерей, которые ныне устраивали публичные выставки, не говоря уже о когорте жадных до искусства мультимиллионеров.

И все они состязались в праве завесить свои стены престижными полотнами. Престижные полотна — это те, которые не теряют цены. И именно Клиффорд решал: что престижно, а что — нет. Он разрывался между клиентами, Леонардос и самим собой, вернее, своим вкусом.

Как и все большие галереи Европы, Леонардос переживала времена упадка. Правительство было более заинтересовано в вооружении, нежели в искусстве.

Но Джон Лэлли, впервые в жизни, был счастлив. Он мог заламывать такие цены, какие ему приходили в голову. Едва он заканчивал работу, как она уже бывала продана. Он теперь едва заботился о судьбе своих ранних полотен. В действительности он даже презирал их. В них было столько мрака, гибели и разложения: откуда он взял все это? У него не было более причин злословить по поводу несправедливости системы, алчности дельцов от искусства, которые игнорируют права художника. Теперь, когда цены на его творения были столь высоки, легко было воспеть обеспеченное раз и навсегда будущее. И если даже Оттолайн и Леонардос сольются в одну организацию — то что из этого? Он писал теперь такие огромные полотна, что мог заканчивать от силы два за год, редко — три. Он жаждал денег не из жадности, а единственно для того, чтобы избавиться от финансовых проблем: чтобы, так сказать, иметь возможность покупать теперь столько белил, сколько ему нужно, и даже более. Теперь он мог писать тогда, когда пожелает, и то, что пожелает: разве он не был состоятелен и даже богат?

Проблема теперь состояла в том, что Джон Лэлли едва ли знал, что он желает писать. Но он разрешил ее просто: он писал то, что лучше продается, и оно продавалось. Может быть, то было совпадение, а может, он всегда писал именно на такие темы. Кто знает?

Вот как могут переменить человека деньги, успех, счастливый брак и совсем маленький ребенок.

У него была теперь большая новая студия в Эпплкор, возведенная в самом конце сада невзирая на жалобы соседей. Студия была его гордостью и наслаждением — и наказанием соседям. Здание студии было очень высоким: таким оно и должно быть, чтобы там хранить полотна. Вначале возникли трудности с получением разрешения на строительство, но он попросту подарил одну свою раннюю картину муниципалитету, и все проблемы испарились.

А что же Хелен?

Я бы желала рассказать вам, что она, наконец, тоже счастлива и довольна. Она заслуживает этого. В конце концов, Хелен избавлена от вечно флиртовавшего мужа, независима — и преуспела. Она излечилась, или, по крайней мере, так ей казалось, от шока и боли вторичного развода, по мере того, как годы шли, и Клиффорд с Энджи были уже давно женаты. И разве не слышала она со всех сторон, что теперь уже всем ясно, что в их отношениях Клиффорд — виновная сторона, что бы там ни говорил закон, а она безвинно пострадавшая? И разве близнецы не были на одно лицо со своим отцом, опровергая все грязные домыслы Клиффорда? И разве она не была теперь матерью троих детей, чтобы быть поглощенной лишь их воспитанием (будто она нуждалась в том, чтобы заполнить свое время), и разве по ночам не бывала она счастлива, слыша ровное, тихое дыхание детей в спальне?