Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906 - Максим Горький

— Иван Иванович! — ехидно подмигнув, перебил чёрт. — А что, если пролетарий, ради спасения страны, восстановит промышленность своими средствами?

— Какие у него средства! — презрительно пожав плечами, сказал Иван Иванович.

— А представьте — что он посмотрит на господ капиталистов, которые лишили народ работы и переводят свои деньги за границу в то время, когда страна умирает с голоду, он взглянет на них как на бунтовщиков, идущих против воли народа, а затем конфискует фабрики, объявит их собственностью нации…

— Что-о? — дико закричал Иван Иванович. — Это не-возможно-с! Этого никогда не было… Это не будет позволено… И, наконец… кто вы такой? Как вы смеете?

Иван Иванович сжал кулаки, бросился вперёд и — проснулся.

В кабинете было тихо и уютно. Он ощупал себя, вытер потное лицо и строго посмотрел в угол кабинета. Там, на белых кафлях печи, тускло блестел медный вентилятор…

О Сером

На земле спорят Красный и Чёрный. Неутомимая жажда власти над людьми вот сила Чёрного. Жестокий, жадный, злой, он распростёр над миром свои тяжёлые крылья и окутал всю землю холодными тенями страха пред ним. Он хочет, чтобы все люди служили только ему, и, порабощая мир железом, золотом и ложью, он даже бога призывает только затем, чтобы бог утвердил его чёрную власть над людьми.

Он холодно говорит:

— Всё — для меня! Я — сила, значит, я душа и разум жизни, и я владыка всех людей. Кто против этого, тот против жизни — он преступник!

Сила Красного — его горячее желание видеть жизнь свободной, разумной, красивой. Его мысль всегда горит трепетно и неустанно, освещая тьму жизни яркими огнями красоты, грозным сиянием правды, тихим светом любви. Его мысль зажгла повсюду могучее пламя свободы, и этот огонь радостно и жарко обнимает нашу тёмную, слепую землю великой мечтой о счастье для всех.

Он говорит:

— Всё — для всех! Все равны, в сердце каждого скрыт целый мир красоты, и нельзя искажать человека, превращая его в тупое орудие бессмысленной силы. Никто не должен подчиняться, никто не имеет права подчинять, власть ради власти преступна!

В этом споре светлого рыцаря правды с чёрным чудовищем власти — вся жизнь, вся красота её и муки, её поэзия и драма.

Между Чёрным и Красным суетливо и робко мечется однообразный маленький Серый. Он любит только жизнь тёплую, жизнь сытую, жизнь уютную, и ради этой любви треплет свою душу, как голодная уличная женщина дряблое тело своё. Он готов рабски служить всякой силе, только бы она охраняла его сытость и покой. Вся жизнь для него — зеркало, в котором он видит только себя. Он очень живуч, ибо обладает всеми талантами паразита. Ему всё равно, кто даёт ему есть, животное или человек, идиот или гений. Его душа — трон скользкой жабы, которую зовут пошлостью, его сердце — вместилище трусливой осторожности. Он хочет много наслаждаться и боится беспокойства — это делает его раздвоенным и фальшивым.

Если в борьбе за власть побеждает Чёрный — Серый осторожно подстрекает Красного:

— Смотри, как растёт Реакция!

Если побеждает рыцарь свободы и правды — Серый доносит Чёрному:

— Берегись — развивается Анархия!

Его идол всегда один: «Порядок для меня!» — хотя бы ценой духовной смерти всей страны.

Когда он чувствует, что Чёрный утомлен борьбой, он вмешивается в спор Чёрного с Красным и всегда обманывает и того и другого. Почтительно и осторожно он говорит Чёрному:

— Конечно, люди — скоты, и пастух необходим для них, но мне кажется уже пора расширить пастбище! Если к тому, чего у них нет, дать им ещё немножко, — у них будет хотя и меньше того, сколько они желали, но больше, чем они имеют. Это успокоит их и обезопасит Красного, — ведь вся его сила в их недовольстве! Позвольте, я помогу вам устроить это?

Ему позволяют, и он устраивает для себя жизнь тёплую, жизнь сытую, жизнь уютную.

Чёрный, сливаясь с Серым, становится как будто менее определённо жесток, но более глуп и пошл. Красный разгорается ярче.

Тогда Серый поучительно говорит Красному:

— Разумеется, уже пора приблизить жизнь к идеалу, но сразу невозможно удовлетворить всех! Немножко сегодня, немножко завтра, — в конце концов люди будут иметь всё. Расчёт — вот энтузиазм мудрого… Чёрный уступит, если повести дело осторожно… позвольте, я поговорю с ним по душе?

И, позволяют ему или нет, он устраивает для себя жизнь тёплую, жизнь сытую, жизнь уютную.

Красный становится более тусклым, Чёрный шире распускает крылья своей власти, жизнь темнеет, жизнь дышит медленно, Серый наслаждается счастьем покоя. Он может предать и продать, он способен на всё, но никогда не действует честно и никогда не бывает красивым.

Эта маленькая двоедушная гадина всегда занимает средину между крайностями, мешая им своекорыстной суетой своей развиться до конца, до абсурда, до идеала. Расплываясь в средине, он бездарно смешивает два основных цвета жизни в один тусклый, грязный, скучный…

Серый задерживает смерть отжившего, затрудняет рост живого, он-то и есть вечный враг всего, что ярко и смело…

Письмо в редакцию

Уважаемый господин редактор!

Я прочитал в Вашей почтенной газете несколько писем, вызванных возмущением по поводу инцидента со мною в Нью-Йорке. Моя благодарность авторам писем за их прекрасные чувства — безгранична, что я и свидетельствую. Но они, мне кажется, слишком волнуются и чрезмерно резко формулируют свои мнения об американцах. Прежде всего — доза яда, выпитая мною здесь, не так велика, как это кажется тем, кто, видимо, мало пил его. Я ведь слишком хорошо иммунизирован всевозможными ядами в России для того, чтобы страдать от нескольких капель американского яда. Наконец, авторам писем должно быть известно, что во всех странах мещане — люди единственно праведные и что именно они всюду являются наиболее строгими жрецами морали. Мещанин невозможен без морали, как удавленник без петли. Естественно, что они должны были показать мне чистоту своих душ в полной парадной форме. Ведь для мещанина наказать грешника так же приятно, как почесать тайные язвы души своей, заросшие грязью. Они меня наказали, они показали мне самих себя, как тухлые яйца на огне свечи. Но я уже не однажды наблюдал на родине эту грустную картину духовной нищеты, и она не поразила меня ни глубиной, ни оригинальностью.

После всего этого Америка — прекрасная страна, это — вулкан человеческой энергии, здесь не работают только мертвецы и… безработные. Нет, право, не надо сердиться на Америку: в семье — не без урода, а в такой большой семье и уродов много. С этой стороны Америка удивительно напоминает Россию. Не следует также нападать на почтенного Марка Твена. Это превосходный человек, но — он стар, а старики очень часто неясно понимают значение фактов, чему печальным и ярким примером служит наш великий гений Л.Толстой. Наконец, в телеграммах сказано:

Тщетно защищался от нападок русский писатель, тщетно указывал он на гнусные интриги, тщетно взывал он к высшим законам человечества; вызванное им недоразумение подняло против него настоящую бурю в местном обществе.

Это звучит весьма драматично, но — не гармонирует с правдой. В ответ на весь шум я сказал всего несколько фраз, но одну из них нашли дерзкой и остались мною недовольны. Что поделаешь? Я очень любезный человек, но я знаю, что невозможно угодить на всех. Угодливость, даже когда она является программой либеральных партий, не достигает цели — это факт, в котором скоро убедится вся Россия.

Да, так я не «защищался», не «взывал», не «указывал» и так далее. Это делали за меня американцы в лице профессора Гиддингса, Д.Мартина, Деббса и других. В общем все они говорили на ту тему, что привычка господ моралистов всех стран и наций влезать в душу человека в галошах и с зонтиками совершенно не похвальная привычка и что свобода политическая мало стоит, если и она не сливается во единое целое со свободой духа.

Извиняюсь за эти дрязги, отвлекающие внимание авторов писем от событий на родине и побудившие их направить энергию своих чувств за океан, а не куда-нибудь ближе. Например, в окрестности Петербурга, на набережную Невы. А впрочем — всё на свете развивается по линии наименьшего сопротивления.

В конце концов — спасибо за внимание! Я всегда думал, что свободы духа в России больше, чем где-либо. Если бы к этому прибавить побольше энергии, мы, вероятно, быстро сделали то, что необходимо давно сделать и от чего так часто нас отвлекают в сторону мелочи и пустяки.

Мудрец

Был мудрец.

Он понял печальную тайну жизни, тайна наполнила сердце его тёмным трепетом ужаса, и во мраке её грустно погасли улыбки земли, тихо умерли радости. Холодным оком разума своего он смотрел в глубь времён и видел там тьму; будущее было ясно для него — там была тьма. Он ходил по дорогам родины своей, по улицам городов и по сёлам её, он ходил, печально помавая одинокой, мудрой головой, и звучала в пёстром шуме жизни его проповедь, как печальный звон похоронного колокола.