Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906 - Максим Горький

В углу вдруг засопел и завозился Шишов, дремавший под мерные звуки голоса Букоёмова.

— Это — можно! — раздался его сиплый голос. — Надо ладонью ударить, чтобы воздуху туда больше нагнать, в ухо-то… воздух и прорвёт перепонку…

Он засмеялся. И старик тоже усмехнулся.

— Не видал я, брат, Хромой, жалости в людях… и сам жалеть их не умею… негде было научиться этому… Шёл я как-то с партией, политики были в ней, а между ними — жидёнок один, Венькой звали… Вениамином, значит. Маленький такой, кудрявый, глазёнки весёлые, складный весь… и такой утешный парнишка был… Все устанут, бывало, жарко, пыльно, а он — ничего, поёт песни, шутки шутит, ласковый со всеми… Есть эдакие ребятки — с него хоть кожу сдирай, ему весело, а глядя на него, и другой тоже улыбнется да легче вздохнёт… Любили его все в партии… а начальник конвоя — не взлюбил… за что — неведомо, ну однако так упрямо, как иной раз баба мужа не любит… Орёт на него совсем зря… и всё — жидёнок, жидёнок! А чего там? Тюрьма всех в одну веру крестит… Всяко он над Венькой измывался… разбередил его всё же, освирепел Венька и скажи: «Вы, говорит, мерзавец!» Как тот его ручкой шашки двинет промеж крылец… у мальчишки кровь горлом… Так он его и свёл с земли… совсем зря…

— Жалко? — тихо спрашивает Хромой.

— Чего?

— Жалко, мол, тебе жидёнка-то? — повторяет Хромой.

— Про жалость ты мне не говори! — строго возражает Букоёмов. — Какую там я могу иметь в себе жалость, ежели на моих глазах всегда людей били… и вижу я, что человек дешевле скота ценится? То-то… Коли я тебе только про себя расскажу, сколько раз меня били… и то ты сыт будешь… Про жалость — врёшь ты! Я почти на двадцать годов старше тебя, я всю Россию обошёл, объездил, оглядел — врёшь ты!

Старик говорит «врёшь» так тяжело и твёрдо, точно бьёт по черепу Хромого своим сухим и жёстким кулаком.

— Жутко жить, — раздаётся шёпот Хромого.

— Чего? — сурово спрашивает старик.

— Говорю — жить жутко…

— А ты говори внятно!.. — строго советует Букоёмов. Махин задумчиво прищурил глаза и, поводя широкими плечами, медленно и негромко вспоминает:

— Парнишкой торговал я огурцами… и взяли меня в полицию… ка-ак били! И за волосья… и по бокам… господи Исусе!

Букоёмов смотрит на Хромого и с важностью, со спокойным торжеством победителя, снова начинает:

— Я человек серьёзный, правильный, я всё на земле видел, и всё я знаю… а когда ты про жалость говоришь — беспокойно мне, — неужели я ошибся? Хорошее-то проглядел? Ну, только врёшь ты, Хромой… зря меня мутишь… Люди друг друга не жалеют, и мне жалеть их не за что… Доброго от них не видал я… одни разве калачи да баранки… ну, калачом меня в обман не вманишь… Ты мне то самое дай, чего тебе наибольше жалко… дорогое твоё отдай! Не можешь? Ну, и не ври… собака! И — опять же, что такое люди? ежели их можно мучить, как базарных крыс… а они только бегут да прячутся…

Снова в разговор вступает Шишов; он смеётся жирным, негромким смехом, и сквозь смех слышны отдельные слова:

— Бывало, у нас… в мясном ряду… обольют крысу керосином, да и… зажгут… а она — трещит… мечется…

Махин смотрит на него и тоже весело смеётся… Хромой медленно поднимает голову, оглядывает всех, потом говорит:

— А… сказано: «Всякое дыхание да хвалит господа…»

Старик косится на него исподлобья и сердито возражает:

— Мало ли что сказано… ты гляди, что сделано.

Солнечный луч медленно ползёт по двери кверху и становится всё краснее. Букоёмов сидит на краю нар, смотрит в окно и качает головой.

— Иной раз — тошно бывает мне, Хромой… Пошёл бы я тогда на улицу, встал бы посередине и сказал: «Я — убивец, верно! а вы все — подлецы! И это хуже… Может, оттого я и убивец ваш… что вы мне это позволяете… да! Что вы против моего характера придумали? Железки?»

Он громко трясёт кандалами.

— Кто тебе поверит? — тихо спрашивает Хромой. И сам себе отвечает: — Никто тебе не поверит…

— И — наплевать… — угрюмо говорит Букоёмов. — Пускай будут железки… неизвестно, кому от них хуже… мне али им… это — неизвестно…

С минуту в камере все молчат. Тает солнечный луч… Махин встаёт и, оглядывая камеру растерянным взглядом, бестолково топчется на месте.

— Шишов, давай сыграем, а? — просительно говорит он. Шишов тяжело возится на нарах и сопит…

— Давай… я те покажу!

Карп Иванович Букоёмов смотрит в пол, двигая бровями, ноги у него болтаются, кандалы тихо позванивают, и под их звон старик угрюмо и медленно говорит:

— Совсем ты, Махин, на кутёнка похож… Как жил я, после смены, на поселенье, был в ту пору кутёнок у меня… рыжая такая животная, с белыми пятнами… весёлая скотина была! Бывало, прыгает около меня туда-сюда… идти невозможно! Спал со мной, шельма ярославская… заберётся на постелю и спит… а блохи его кусают меня… Отшвырнёшь его — зарычит, опять лезет ко мне и одеяло зубами дёргает… Так я и не могу его прогнать… Поутру проснусь, а он смотрит на меня, зубы оскалены и хвостом виляет, — дескать, что, взял?

Букоёмов улыбается и молчит, неподвижно глядя в пол. Хромой перестаёт шить, пристально смотрит на него и — ждёт.

— Ну?

— Чего?

— Что же кутёнок?

— Околел… кто-то хребет ему перешиб…

— Жалко? — тихо спрашивает Хромой, и на его губах дрожит усмешка.

Старик медленно поворачивает к нему лицо и с презрением говорит:

— Пошёл ты к дьяволу… Тоже! Захотел поймать ежа зубами…

Хромой смотрит ему в глаза, губы его всё вздрагивают, и он, позёвывая, возражает:

— Ежели не жалко, — зачем помнишь? Людей, которых убивал, не помнишь, а кутёнка — помнишь? Сам ты всё врёшь… вот что!

— Дерево! — скучно и лениво говорит старый каторжник. — Он ко мне ласков был…

Он опрокидывается спиной на нары и лежит, закинув руки за голову.

Шишов и Махин молча двигают шашки.

В окно смотрит клочок неба — оно золотое и розовое, высоко в нём кружится стая голубей. Больше ничего нет в небе. А земли — не видно из окна.

В камере тихо.

Хромой кончил шить. Он распялил рубаху пред лицом, наклонил голову набок и, любуясь заплатами, тихо поёт:

Я туда, сюда ходила,И везде мне плохо было…

Карп Иванович Букоёмов глубоко вздыхает и, плюнув в потолок, медленно говорит:

— А однако скушно с вами, — черти лиловые…

С натуры

В деревню для успокоения возбуждённых умов, явился администратор. Не выходя из коляски, он, окружённый казаками, обратился к мужикам с успокоительной речью. Говорил милостиво и грозно, укоризненно и отечески, говорил долго.

Вдруг из толпы, прерывая речь, раздался вопрос:

— А он?

— Что? — спросил администратор.

— А как он?

— То есть кто — он?

— Ну, знаешь…

— Дурак! Что такое — он?

— Конешно… А всё-таки — как же он?

— Да что такое? О чём ты спрашиваешь?

— Насчёт его…

— Ну?

— Он останется?

— Пороть! — приказал администратор. Мужика схватили. Разложили… Выпороли. Он встал и, застёгивая штаны, сказал:

— Ну, вот… Я так и думал, что, покуда он останется, — будут нас пороть…

И еще о чёрте

Приятно утомлённый всем, что он видел, слышал и говорил в заседании бюро своей партии, Иван Иванович Иванов, придя домой, лёг в кабинете на диван, улыбаясь, сладко потянулся и застыл в истоме отдыха.

За окном дребезжали пролётки извозчиков, в голове ещё звучало эхо свободных речей, он вспоминал живую игру слов, красивые фразы, ловкие обороты, возбуждённые лица ораторов и — вдруг почувствовал, что он не один.

Невольно сдвинув брови, он поднял голову — на белых кафлях печи в углу кабинета тускло блестело чьё-то жёлтое, квадратное, холодное лицо. Иван Иванович сразу, движением всего тела, поднялся, сел на диване, упираясь руками в колена, и, вытянув шею, прищурил глаза.

— Не узнаёте? — раздался негромкий, металлический, взвизгивающий голос.

— Ах… это вы? — сказал Иван Иванович смущённо. — Да, я не сразу вас узнал… теперь так много живого, реального дела, что невольно забываешь о вашем существовании, — извините! К тому же вы несколько изменились…

— Но, изменяясь, я не изменяю… — с усмешкой сказал чёрт.

— Гм… — произнёс Иван Иванович, — я ведь говорю только о вашем лице…

— Ба! Теперь у всех не те лица, что были вчера, — молвил чёрт беззаботно…

«Кажется, намекает на что-то, бестия!» — подумал Иван Иванович и, беспокойно почесав мизинцем лысину, спросил:

— Вы что же… по делу ко мне?

— Эх, Иван Иванович! — печально вздыхая, сказал чёрт. — Что делать на земле чёрту теперь, когда люди превзошли его в творчестве мерзостей? Я стал теперь каким-то заштатным существом… наблюдаю, учусь провоцировать…