Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936 - Максим Горький

Что побуждало людей придавать обыденным, полезным вещам «домашней утвари», посуде, мебели прекрасные формы, яркую расцветку, затейливую резьбу, что вообще побуждало людей украшаться и украшать? Стремление к совершенству формы — биологическое стремление, в основе его лежит желание человека воспитать в себе самом гибкость и силу мускулов, лёгкость и ловкость движений, это стремление к физической культуре тела, оно особенно ярко воплощено было древними греками в непревзойдённых образцах их скульптуры. Люди знают, что здоровью сопутствует полнота ощущения радостей жизни; людям, работающим над изменением вещества, материи и условий жизни, доступна величайшая из радостей — радость творцов нового, необыкновенного.

Люди любят мелодически организованные звуки, яркие краски, любят делать окружающее их лучше, праздничнее, чем оно есть. Искусство ставит своей целью преувеличивать хорошее, чтоб оно стало ещё лучше, преувеличивать плохое — враждебное человеку, уродующее его, — чтоб оно возбуждало отвращение, зажигало волю уничтожить постыдные мерзости жизни, созданные пошлым, жадным мещанством. В основе своей искусство есть борьба за или против, равнодушного искусства — нет и не может быть, ибо человек не фотографический аппарат, он не «фиксирует» действительность, а или утверждает, или изменяет её, разрушает.

В эпоху культурного младенчества своего люди соревновались в желании наилучше украсить самих себя, впоследствии общество было разорвано на классы, труд стал рабским, подневольным, творчество — предметом купли-продажи, честное соревнование сменилось конкуренцией мастеров, вызванной борьбою за кусок хлеба, и конкуренция, увеличивая количество вещей «для господ», понизила качество вещей. Первоначальные, примитивные машины создавали рабочие люди для того, чтоб облегчить свой труд, — хозяева силою наёмников совершенствовали машины, чтоб увеличить прибыль свою. В руках хозяина машина стала врагом рабочих, в руках рабочего она — его заместитель, она экономит его силы, сокращает время работы.

Вот мы дожили до того, что видим: рост техники в капиталистических государствах, создавая миллионы безработных, устрашает мещан Европы, и они кричат: «Долой технику! Назад, к ручному труду!» Это призыв к прекращению роста культуры, призыв возвратиться к средневековым формам рабства. Это вопль агонии капитализма.

Свободному творчеству рабочего человека были поставлены неодолимые преграды. Но всегда были и дожили даже до наших дней дон-Кихоты, у которых не погасло древнее желание сделать во что бы то ни стало красивую, необыкновенную вещь. Таких людей немного, но всё же мне пришлось встретить не одни пяток таких в среде наших кустарей. Особенно хорошо помню вятича из слободы Кукарки. Я встретил его на пароходе между Казанью и Нижним, он ехал на Всероссийскую выставку 1896 года. Маленький, тощий, лысый, с чёрными глазами мыши и сердитым личиком в жёлтой трёпаной бороде, он ходил в растоптанных лаптях по палубе третьего класса и, осторожно оглядываясь, вполголоса предлагал пассажирам:

— Купите игрушечку!

Игрушечка была вырезана из корневища можжевельника, она изображала человека в шляпе, в брюках «навыпуск», человек стоял прижавшись плечом к дереву, держа в руках палку, лицо его было злобно раздуто, нижняя губа наполовину закушена зубами, рот искривлён. Лицо было сделано очень тонко, чётко, а тело вырезано только наполовину, другая как бы вросла в дерево, намечена небрежно, но в этой небрежности ясно было видно уменье работать, вкус и знание анатомии. Фигурка была вершка четыре высотой. Он просил за неё два рубля. Ему издевательски предлагали «три пятака», двугривенный, он молча шёл дальше. Кто-то сказал вслед ему:

— Пустяками занимаешься, старик.

— Да и плохо сделано, — прибавил другой пассажир.

У меня было рубля полтора, но я не хотел увеличивать обиду старика.

— Сам резал? — спросил я, он удивился и ответил вопросом:

— Ну, а как же?

Потом проворчал:

— Чужим не торгую.

Пошёл на корму, сел там в уголок нар, вынул из мешка корень, из кармана перочинный нож. Я сел рядом с ним, разговорились, и он показал мне ещё четыре фигуры: пузатого толстогубого мужика, с большой, апостольской бородой, босого, в рубахе без пояса, — мужик, глядя вверх, крестился, прижал руку к левому плечу, развесив губы, открыв зубастый рот; потом показал длинного монаха с большим носом и сладко прищуренными глазами, растрёпанную, простоволосую, ведьмоподобную старуху, — она кому-то грозила кулаком, — пьяного барина с дворянской фуражкой на затылке. Все пять фигур обладали одним и тем же свойством: все были убедительно уродливы. Я спросил: почему он, мастер, делает людей как будто насмешливо? Искоса взглянув на меня, он ответил не без задора:

— Я натурально режу. Которых знаю, тех и режу. С тринадцати лет занимаюсь, а мне, пожалуй, пятьдесят семь. Дурачком считаюсь, конешно. Однако это не в обиду мне, а на пользу: у нас дуракам жить не мешают.

Затем он сказал мне:

— Некоторы штучки делаю хуже супротив того, каковы они есть, а иные надоть резать получше всамделишных. Приятные делаю приятней, а которы не приятны мне, так я не боюсь охаять их пуще того, каковы они уроды.

Говорил он как бы неохотно, а искоса, из-под щетинистых бровей поглядывал на меня, проверяя: внимательно ли слушаю? Чувствуя, что он нуждается в слушателе, я легко добился, чтоб он рассказал мне горестную, полную унижений жизнь «крапивника», то есть подкидыша. Начал он её подпаском, потом служил солдатом нестроевой роты, заслужил полтора года дисциплинарного батальона, изредка работал в столярных мастерских.

— Однако неуживчив я с людьми, не даюсь ездить верхом на моём-то хребте.

Вообще, это была весьма обычная жизнь одиночки-артиста, одержимого страстью к творчеству, которое не находит ценителей.

Таких людей я видел не мало, и, вероятно, это они внушили мне уверенность, что пролетариат может создать своё искусство, свою культуру, даже находясь в плену буржуазии. Сколько талантливых людей бесплодно истратило оригинальные дарования свои на грошовый труд, притупляющий разум, на труд ради нищенского куска хлеба! Были такие люди среди деревообделочников-кустарей Поволжья, среди оружейников кавказских племён, серебряников Великого Устюга, среди золотошвеек, кружевниц, в массе тех сотен тысяч рабочих и работниц, которые тратили жизнь на «художественную промышленность» для украшения жирного быта крупных и мелких лавочников. Можно ли было думать, что через иконопись, консервативнейшее ремесло наиболее консервативной области искусства — живописи, мастера Палеха и Мстеры придут к их современному отличному мастерству, которое вызывает восхищение даже в людях, избалованных услужливостью живописцев.

Я назвал живопись консервативным искусством потому, что она века служила и всё ещё угодливо служит по преимуществу интересам церкви, иллюстрируя её плачевные легенды, её иезуитскую мораль, проповедь терпения, кротости, неизбежности страдания, бессмысленного героизма мучений Христа ради. Служила — и служит — живопись увековечению в тысячах портретов царей, генералов, банкиров, кокоток, лавочников.

Организованная партией Ленина Октябрьская революция, вырвав рабочий класс и крестьянство из бесчеловечного плена капиталистов, предоставила всей массе трудового народа его естественное право свободного труда на себя и для себя. Результат этого подвига героев сказался в том, что за время менее двух десятков лет нищая, безграмотная, бессильная, разбитая Россия царя, помещиков, фабрикантов, банкиров превратилась в могучую страну братских республик, — в страну, которую буржуазия всего мира ненавидит, но уважает, потому что боится.

Не менее убедительно отражается на детях результат победы революционного пролетариата, руководства партии и неутомимой работы всей массы населения республик Союза Социалистических Советов. С изумительной силой развёртывается массовая талантливость детей наших. Ежегодно выявляются сотни юных музыкантов, планеристов, изобретателей, стихотворцев и маленьких героев, которые смело вступают в борьбу с врагами и уже внушают стране обязанность увековечить монументами память о тех из них, которые погибли в борьбе с врагом.

[Обращение к Конгрессу защиты культуры]

Глубоко опечален тем, что состояние здоровья помешало физическому моему присутствию на Интернациональном конгрессе литераторов среди людей, которые глубоко чувствуют, как оскорбительно для них возникновение фашизма, видят, как растёт смертоносное, ядовитое действие его идей и безнаказанность его преступлений.

Не новый, но уже последний крик буржуазной мудрости — мудрости отчаяния, фашизм всё более нагло заявляет о себе как об отрицании всего, что существует под именем европейской культуры.