Гоголь - Николай Степанов

Александра Осиповна теперь стала часто ходить по церквам, читать Боссюэта и модных церковных проповедников. То она бездумно отдавалась светским развлечениям, балам, придворным увеселениям, то хандрила, запиралась в своей спальне и читала евангелие и отцов церкви.

Они дошли вдвоем по берегу моря. Уходящее солнце отражалось розовыми отблесками на утесах. Белое платье Смирновой казалось необычайно легким, словно растворяющимся в вечернем теплом воздухе.

— Вы мой истинный утешитель, — говорил ей Гоголь. — Наши души сходны между собою, подобно двум братьям-близнецам!

— Да благословит вас бог! — растроганно отвечала Александра Осиповна. — Вы, любезный друг, выискали душу мою, вы ей показали путь. И этот путь так разукрасили, что другим идти невозможно.

Гоголь поселился у Вьельгорских, но почти ежедневно приходил к Смирновой. Ему она представлялась кающейся Магдалиной, а он ее спасителем. Он вытаскивал из кармана Марка Аврелия или толстую тетрадь выписок из сочинений отцов церкви и читал их Смирновой. Иногда он заставал ее в слезах.

— Я сегодня целый день плакала, — сообщала она. — Мною овладела такая усталость, что, кажется, мысль не долетит до бога.

— Ваше волнение есть просто дело черта! — полусерьезно, полушутя заметил Гоголь. — Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль напустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад — тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет!

— Нет, свет и люди гадки. Сердце мое исполнилось презрения к самой себе, — жаловалась Смирнова.

— А вы избегайте гадких разговоров или старайтесь гадкий разговор обратить в хорошую сторону. Это не так невозможно, как вам кажется. Люди, с которыми вы обращаетесь, не вовсе же дурные, они закружились только на светской поверхности.

Но Александра Осиповна продолжала каяться:

— Вы меня любить не можете. Я недостойна вашей дружбы. Во мне нет того душевного элемента, который мог бы нас сблизить. Вы меня только изучаете, я для вас предмет для наблюдений, потому что вы артист. А вы мне так нужны, так благодетельна на меня действовали и будете еще действовать! Ум мой всем доступен, а душа едва ли кому открыта, как вам.

— Не отзываются ли гордостью и необдуманностью ваши слова? — почти сердито возразил Гоголь. — Как можно отделить ум от всяких страстных увлечений, опутывающих нашу душу и сердце? Довести до бесстрастного состояния свой ум может только тот, кто сам бесстрастен. Но довольно. Душа ваша сама найдет законы и определит всему надлежащую меру. А до того будьте светлы духом и не смущайтесь ничем!

Гоголь засунул руку в карман сюртука и достал пачку листочков.

— Вот, когда на вас найдет тоска, читайте эти псалмы, я их для вас переписал. Вы должны их выучить наизусть.

Они молча возвращались с моря на виллу. Гоголь смущенно глядел на свою спутницу, уже оправившуюся от волнения и того неожиданного порыва откровенности, который ей самой казался теперь неловким и чрезмерно экзальтированным. Чтобы переменить тему разговора, она спросила:

— Спуститесь-ка вы в глубину вашей души и спросите ее: точно ли вы в душе русский или вы хохлик? Вот о чем у нас шла речь с очень умным человеком.

Немного подумав, Гоголь произнес, как бы говоря сам с собой:

— Я сам не знаю, какая у меня душа: хохлацкая или русская? Знаю только, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе натуры слишком щедро одарены богом, и, как нарочно, каждая из них заключает порознь в себе то, чего нет в другой.

Все утро он обыкновенно работал у себя в комнате. Затем после прогулки по берегу моря шел обедать к Смирновой. Его приход всегда вызывал волнение кухарки-француженки, которая при появлении Гоголя, приносившего обычно к десерту засахаренные фрукты, громко кричала, зная его гастрономические причуды:

— Messieur Gogo, messieur Gogo, des radis et de la salade des pères français![52]

Однажды Александра Осиповна попыталась в шуточном тоне выпытать, как обстоят материальные дела Гоголя. Она принялась экзаменовать его, выспрашивая, сколько у него белья и платья.

— Я вижу, что вы просто совсем не умеете отгадывать, — отвечал Гоголь. — Я большой франт на галстуки и жилеты. У меня три галстука: один парадный, другой повседневный, а третий дорожный, потеплее.

— А сколько же у вас пар платья? Достаточно ли у вас белья? — засыпала его вопросами Смирнова.

— У меня есть все необходимое, чтобы быть чистым, — улыбаясь, отвечал Гоголь. — Это так и следует. Всем так следует, и вы будете жить, как и я. Может быть, я увижу то время, когда у вас будет только две пары платья: одно для праздников, другое для будней! А лишняя мебель и всякие комфорты вам так надоедят, что вы сами станете понемногу избавляться от них.

После обеда Гоголь заставил Александру Осиповну вслух повторить списанные им длинные псалмы. Он спрашивал с нее урок, как спрашивают с детей, укоризненно отмечая: «Нетвердо!» — и отсрочивая урок до другого дня.

Гоголь. Портрет работы художника Ф Моллера.

Абрамцево.

Дом, в котором умер Гоголь. Никитский бульвар.

По вечерам он пил чай среди семейства Вьельгорских. За чайным столом восседала величественная Луиза Карловна, внучка Бирона, неукоснительно блюдущая аристократические традиции. Рядом с нею скромная и тихая Софья Михайловна, ее старшая дочь, вышедшая замуж за графа Соллогуба, старинного знакомца Гоголя. Софья Михайловна была глубоко несчастна. Граф Владимир Александрович, известный повеса и кутила, после свадьбы почти не обращал на нее внимания, и она мучительно переживала пренебрежение мужа и свое одиночество.

Особенное внимание Гоголя привлекала младшая дочь — Анна Михайловна, или, как ее называли домашние, Анолина, Нози.

Нози было всего 18 лет, и она обладала всем очарованием молодости. Проведя большую часть жизни за границей, Нози нетвердо знала свой родной язык и во все глаза смотрела на великого писателя, которого так уважали ее родители. А великий писатель в легком сюртучке, с маленькой эспаньолкой, с русыми, почти до плеч волосами и тонким длинным носом, замечая восторженное внимание женщин, увлеченно проповедовал им добродетели христианского самоотвержения.

— Вы дали мне слово, — обращался он к ним с укором, — во всякую горькую и трудную минуту, помолившись внутри себя, сильно и искренне приняться за чтение тех правил, которые я вам оставил. Исполнили ли вы это обещание? Не пренебрегайте никак этими правилами, они все истекли из душевного опыта, подтверждены святыми примерами, и потому примите их как повеление самого бога!