Зимние каникулы - Владан Десница

Все молча слушали. Задние выгибали шеи, наклонялись через головы передних, чтобы лучше видеть. Ужасно интересовали их эти технические подробности.

— Какой же это Мудоня, тот что ли Лука Мудоня, который в Америке был? — любопытствовал кто-то из дальнего села.

— Да нет же, какой там Лука! Милькан Мудоня, которого Гремигромче прозвали, что ж ты его не знаешь!

Шутливое это прозвище не вызвало сейчас ни одной улыбки, но исключало всякую патетику.

— Не знаю я его, брат, вот и все! Я не из тех мест и не знаю! — едва ли не оправдывался первый.

Горожане были встревожены новейшим развитием событий на селе и в окрестности. Не знали, как следует понимать то, что село не слишком волновалось и не очень тревожилось. В этих событиях им казалось в какой-то мере утешительным по крайней мере то, что погибают незнакомые им люди. Шьор Карло ощутил потребность потолковать с местными обитателями, не найдется ли у них ключ к истинному пониманию реальности и необъяснимому спокойствию села. Его удивляло то, что ни с чьей стороны не предпринимается ничего против такого явления и против людей, от которых исходит это зло. Он потребовал разъяснений у «хороших людей», засыпал вопросами Ичана, Гличу, Миленко Катича.

— Но почему, почему все это?! — допытывался он у каждого по очереди.

— Ну почему, почему! — отвечал Ичан. — Испортились люди, вот те и все! Эта война, эта чертовщина, юность перекипает, у всякого в руках винтовка — вот в том все и дело.

— Ну ладно, у всякого винтовка! Но ведь я ж не стану тебя убивать оттого, что я держу в руках винтовку! Che bella logica![95] «У меня в руках винтовка, и я тебя убью!» У меня тоже есть наверху в комнате sublimato corrosivo[96], но ведь я же ее поэтому не стану лить в суп или к вину подмешивать!

— Эге-э-э, мой шьор Карло, не понимаете вы, как это получается! — хитро ухмылялся Ичан. — Не знаете вы, на что все выходит!

Шьор Карло понимал еще меньше, чем раньше.

Они Гличу одолел своими неумолимыми «почему, почему?».

— Нет больше настоящих людей, что плежде были. Эти нынешние — хленовые, блат, никуда не годятся! Встал свет ласколякой, в том все дело!

И только Миленко был несколько посвободнее. Он дал шьору Карло обширный ответ, в котором содержалась если не разгадка, то хотя бы некоторое утешение.

— Вселился дьявол в народ, сударь, вот в чем штука. Потому более и не уважают ни людей, ни возраст, ни дружбу, ни церковь (господи помилуй!). Вот ребенок — эдакий, с ноготь еще, а уже отвечает своему родителю, как не подобает, потому что каждый смотрит на чужое, каждый старается как бы полегче получить то, что ему не принадлежит, каждый другому завидует за его имущество. Нынче не так, как водилось встарь, когда все-таки какой-то хоть порядок соблюдали, знали, кому полагается слушаться, а кому приказывать!..

Долго продолжал он в таком же мягком горестном тоне, от которого на душу шьора Карло нисходило какое-то благолепие.

— Хороший человек этот Миленко! Ей-богу, хороший! — повторял он возвратившись. — Будь все такими, нынче бы шли дела иначе в этом селе!

— Хороший, хороший! — соглашались крестьяне, с какой-то задумчивостью глядя в землю.

В конце концов горожане все-таки заметили, что никто из крестьян никогда не называет определенно свершителей подобных дел не только по имени, но даже и общими какими-либо бранными кличками вроде «разбойники», «убийцы», «гайдуки» и тому подобное. Неизменно все отбрасывалось и переплавлялось в какие-то общие, неопределенные понятия, возлагалось на какую-то высшую силу, словно речь шла о неизбежных стихийных явлениях природы вроде наводнений, града, засухи. И всегда звучали эти неопределенные, жеваные-пережеванные фразы вроде «война», «мир испортился», «люди переменились, креста на них нет, как звери» и тому подобное. Особого страха крестьяне не проявляли — словно бы зная, что опасность сейчас движется по какой-то кривой, которая проходит мимо них, — но лишь подчеркнутую осторожность, крайнюю осмотрительность в разговоре.

По вечерам, когда они оставались одни, горожане заново обсуждали события, стараясь найти их причины и собрать воедино концы. Но и тогда им не удавалось до конца во всем разобраться, хотя одно, тем не менее, становилось ясно: здесь существует какая-то особенная реальность, со своими законами, со своими условностями — и реальность эта их пониманию недоступна.

— Che paesi, che paesi! — по обыкновению заканчивал шьор Карло, хватаясь обеими руками за голову. — И представьте себе только, мы на расстоянии каких-нибудь десяти-пятнадцати километров от всего этого прожили весь свой век и даже не догадывались, да, собственно говоря, особенно и не старались узнать, что здесь происходит и как здесь живется!

— Che paesi, che paesi!..

XXX

Когда наступило время «бить свиней», Ичан просто ожил. Это было время безраздельного его царствования. В этих делах он был мастер: никто не умел так «уделать поросенка», как он. Горожане удивлялись пылу, с каким он принялся за дело.

— А он не любит сало, всегда выбирает кусочек попостнее! — объясняла старая Вайка. — Но вот так просто — очень ему это по душе, всякая поросятинка ему как подарок!

Почти каждый день у кого-нибудь резали свиней. Надо было пользоваться сухой ветреной погодой. С раннего утра Ичан суетился по дому, точил ножи, снаряжался.

Однажды утром попался он навстречу Лине.

— Ты куда, Ичан?

— К Савве Мрдалю, сегодня боровка забивать будем.

— Зачем же вы его забивать будете, несчастного?! — растрогалась Лина.

В ее представлении угрюмые, злобные люди, засучив рукава и вооружившись металлическими прутьями или кольями, избивают бедное животное и просто-напросто наслаждаются его мучениями. А свинья визгом исходит — слышно этот визг за всеми заборами и изгородями, и Лина, зажимая ладонями уши, бежит домой, чтобы поделиться с Анитой волнующими переживаниями.

Все на селе были полностью поглощены этим делом. Подсчитывали, гадали, чей подсвинок больше потянет, иногда даже об заклад бились. А потом удивлялись, ликовали и горевали, вдосталь наслаждаясь разговорами на эту тему. Делали выводы, делились опытом, отмечали в памяти, чье семя превзошло все ожидания, а у кого не оправдало надежд.

Ичан все рассчитал, чтобы попозднее прирезать Мигуда, а покуда получше, подольше его подкормить. Он то и дело находил разные причины для откладывания, сперва «до нашего Рождества», потом до Нового года, до святого Иоанна, своего патрона.

Погруженное в раздел свинины, село словно бы вовсе позабыло о кровопролитных событиях. Уже совсем не вспоминали о двух морских капитанах, об островитянине-мужике, который привозил соль, словно все произошло много лет назад. Единственно, кого еще изредка вспоминали, был Мудоня, да и то лишь по той причине, что на третий день после его гибели жестоко схватились между собой его сыновья, а еще более жестоко — снохи. Все скопом навалились они на Савину Ику, стараясь выгнать ее и презрительно называя «вон та, яловая».

— А почему их так задевает, что у нее нет детей? — спрашивали городские женщины. — Ведь их собственным детям больше останется!

— Их не это задевает, — отвечала Мария, посмеиваясь над наивностью, какую проявляют горожане в деревенских делах, — они хотят с мужем ее рассорить, чтоб он ее выгнал.

— Но он же тогда приведет другую, с которой, может быть, народит детей, и опять им же самим выйдет хуже!

— Ну, кто там может все наперед предвидеть до судного дня! Intanto от этой избавиться, а там что бог даст, то и будет!

По вечерам, покончив с делами, устраивали угощенье, жарили куски мяса, почки и печенку, завернув в платок, — «поросячьи поминки», — а собаки под столами хватали объедки и растаскивали по дворам потроха. Ели и пили до полуночи, сверх всякой меры и потребности, от пуза, и даже больше того. Мгновенно забывали обо всех заботах, и каждый угощал и толкал в себя до тех пор, пока душа не начинала изнемогать, а желудок стонать от всяческих вкусностей и ошеломляющей сытости. Так вознаграждались месяцами голодавшие клетки, ибо всего раз в год режут поросят, тех самых поросят, которых блюдут как собственных детей и ради которых отрывают от собственного рта, — и потому хорошо, чтобы хоть раз в году человек мог удовлетворить свою потребность и наесться досыта.

А потом из груди людской вырывается, подобно гимну, единодушная слава свиному существу, и тупая сытость прорывается в те пустые и многословные обрядные деревенские речения, которые в определенных ситуациях почти стереотипно повторяются, словно тропари в церкви, и которые, окутанные плащом неторопливого, медленного речитатива, приобретают форму некоей древней мудрости и опыта многих поколений. Сплюнет какой-нибудь старый дедок сквозь зубы (а подобное сплевывание непременно сопутствует выражению хорошо взвешенной мысли) и скажет: