Реквием по пилоту - Андрей Лях

— Несмотря на то что до конца года осталось три месяца, — бубнил он наработанным беспристрастным тоном, — уже можно утверждать, что национальная программа провалена. «Ритм энд блюз» дали два и три десятых процента, группа Аджани — пять с половиной, Сен-Мишель — один и восемь, и так далее, можете тут посмотреть. Десятипроцентного барьера не преодолел никто. В то же время затраты на эти музыкальные программы без учета налогов составляют на сегодняшний день семьдесят миллионов долларов.

— У тебя «Мальборо»? — спросил Звонарь. — Ага… Ты пугай, пугай дальше, еще про пятипроцентные дотации расскажи.

Арон сердито посмотрел на него поверх очков-половинок:

— Дотационный коридор на авангард, андеграунд, фольклор и прочее продержался в общей сложности около двух месяцев, после чего мы были вынуждены отдать его на откуп периферийным менеджерам. Правда, потери в данном секторе составили не более четырех миллионов франков.

— Ну-ну, заканчивай.

Арон сделал свое фирменное движение плечами:

— Вывод прост. На сегодняшний день французской музыкальной культуры не существует.

Тут пришла в движение слоноподобная туша Бэта Мастерсона, заключенная в черную тройку. Его ницшевские усищи были тщательно расчесаны, маленькие голубые глазки светились добротой и сочувствием. У этого великана были в жизни две слабости: он дико стеснялся своих необъятных размеров и обожал Гуго Сталбриджа, которого считал благородным музыкальным идеалистом.

— Гуго, нам все это так же неприятно, как тебе. Ну что делать — не родились еще новые Дебюсси и Равель.

— И ты, Бэт, — усмехнулся Гуго. — Хорошо, и что же?

— В новом году правительство прекратит финансирование, а нам одним дефицита не закрыть. Давай попробуем через год.

Звонарь покачал головой:

— Значит, так, друга веселые. Линия наша будет такая. Конъюнктура упала не только у нас — упала во всем мире — верно, Винченцо? Я был на «Грэмми»

— там едва натянули на половину номинаций. Бывают подъемы, бывают спады.

Финансовый год, дорогой Арон, кончается в феврале, и значит, у нас не три, а пять месяцев. Кроме нас, этим мальчикам и девочкам заплатить некому, вот до февраля и будем платить. Равель не появился? Появится завтра. А прикроют нас в феврале — вот тогда и будем разговаривать. Все.

Все-то все, но осадок от разговора остался неприятный. Промолчавший весь вечер Лукка-старший, превращение которого в главного американо-европейского музыкального эксперта обошлось Звонарю и Пиредре в немалые деньги, приехал тоже с невеселой историей. Его сын, Лукка-младший, великовозрастный беспутный балбес, ввязался в Нью-Йорке в склоку между Дженовезе и Венуччи и собственноручно пристрелил основного венуччиевского головореза Жука Малдауни, после чего был взят прямо на месте Кремнем Хэпберном из отдела по расследованию убийств. Кремень Хэпберн по своему обычаю немедленно предложил младшему сделку: тот сознается в убийстве из личных мотивов, вендетте, чем угодно, а Кремень в ответ закрывает глаза на мафиозные межклановые разборки. Весь штат и пол-Америки знают, что договариваться с Кремнем Хэпберном нужно и должно — во-первых, он честный коп и слово держит, во-вторых, на ножах с отделом по борьбе с наркотиками, потому что наркоманию преступлением не считает и сажает строго за убийства. Но младший по дури набычился, отказался говорить вообще и в итоге загремел в Центральную. Там на Кремня Хэпберна, как утка на майского жука, налетел отдел по борьбе с организованной преступностью и младшего у него отобрал. Кремень закатил скандал. Тем временем (а дело происходило глубокой ночью) подоспел дженовезовский адвокат, вправил младшему мозги, и тот заявил: да, была вендетта, прадедушка убил прабабушку еще в Сицилии в прошлом веке, а виниться он будет только Кремню Хэпберну, и больше никого знать не хочет. Тут уж отдел по борьбе с организованной преступностью заревел, как гризли, завязалась перепалка, и чем все это кончится, никто пока не знает.

— Интересно сезон у нас открывается, — проворчал Звонарь, надел шляпу и отправился домой.

Там его ожидал следующий неприятный сюрприз. За раму зеркала в прихожей была всунута записка, одна строчка, загибающаяся к краю листка. Гуго снял пальто, бросил шляпу на журнальный стол, выдрал из гнезда кассету радостно заверещавшего автоответчика, достал из холодильника пиво и ломоть плесенно-острого сыра дарблю, прихоти Инги, и присел у стены на корточки в самой что ни на есть деревенской позе.

Все-таки уехала. В нормандский лагерь, к чертову этому проповеднику. Ведь просил же! Нет, ну не действуют на Колхию его разговоры. Далась ей эта экологическая религия, ведь бред же и спекуляция! В прошлом году — буддизм, язык сломаешь, теперь вот это. Его слова что-нибудь значат или нет?

С хлопком открылась банка. Все-таки что-то не так в их отношениях. Господи, наставь и вразуми. Он представил себе ее лицо: рыжий завиток, фарфорово-белая кожа, темные глаза в глубоких кельтских впадинах глазниц. Единственная женщина его жизни. Да уж, неизлечимо, как наследственная болезнь. Все же любовь невозможна без какой-то степени сумасшествия и одурения, просто психологического сдвига.

Да, правда, он старше на двадцать лет. Может быть, многовато? Нет, пожалуй, дело не в этом. Просто она такая, и любить ее надо такой… Вот только иногда непонятно, есть у него семья или нет. Сиди тут в одиночестве — все по милости этого жидкобородого экологического пророка в экологически чистой простыне, окруженного курятником поклонниц. В иные времена ты бы и глазом моргнуть не успел, как уже качался на колокольном языке, святой отче. И что она только в его словоблудии находит?

Ну ладно, дети растут, учатся, скоро, наверное, разъедутся совсем. Может, зря, может, это ошибка, что они не завели общего ребенка? Что же, еще не поздно. Но ведь с Ленкой поди договорись.

Звонарь привстал, потянул наугад бутылку с нижнего яруса сервировочного столика, опрокинул кувшин, поток кроваво-красного крюшона хлынул на ковер. Бог с ним, потом приберем. Что там? «Джонни Уокер и сыновья». И сыновья, прекрасно. Огненный ручеек быстро добежал до желудка. Конечно, сам во всем виноват. «Олимпия». Рамирес, дела, а у нее — гастроли, толкотня вся эта, что за семья.

С «Олимпией» неладно. Бэт, простая душа, грустит так, будто у них провалилась первая такая программа. У них провалились все такие программы. «Олимпия» давно уже стала контрактно-прокатной площадкой для американцев, спасибо, что есть еще англичане, и спасибо, есть возможность привозить Европу. Вот так и выясняется, что деньги решают не все. Тон задает Лукка и его шатия, им, собственно, уже ничто не мешает перекупить эту самую «Олимпию». Или Лукка, или японцы. И Пиредра запросто продал бы, если бы не Скиф. Скифу тоже наплевать, но ему нужна крыша. В любом случае он. Звонарь, все больше превращается в режиссера-скороварку для импортных программ и машину для подписывания бумаг.