Кровь хрустального цветка - Сара А. Паркер

Я смотрю вниз, на свои ноги, потом снова вверх.

Мальчик кивает.

– Все получится, малышка.

Он улыбается, и я так хочу к нему подойти.

Шаркнув, я поднимаю ногу, перешагиваю через желтый цветок… снова смотрю вверх.

Теперь его улыбка шире.

– Ты почти справилась, Сер! Мама будет так гордиться!

Колени подкашиваются, и я падаю, но мальчик меня ловит – он всегда меня ловит. Он радостно смеется, щекочет, а я сжимаюсь в клубочек, и внутри разливается настоящее счастье.

Почему я похоронила это воспоминание так глубоко? Я хочу остаться в нем навечно…

Наш смех отдается эхом, постепенно затухая, и я больше не на лужайке и щеки не сводит от смеха. Я в уютной комнате, которая мне знакома. Здесь всегда вкусненько пахнет, и я чувствую себя в безопасности. Но из угла под столом, куда я забилась, она выглядит странно.

Я издаю невнятный звук, по щеке соскальзывает что-то мокрое, но мальчик зажимает мне рот ладонью и притягивает меня крепче к себе.

– Ш-ш-ш, все хорошо, – шепчет он мне на ухо. – Я буду о тебе заботиться. Всегда.

Но мне не кажется, что все хорошо.

В комнате много странных людей. Я вижу их грязные ботинки из-под скатерти, слышу их злые голоса.

Сердце колотится от страха.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. А теперь, пожалуйста, уходите из моего дома и дайте мне спокойно продолжить трапезу!

Мамочка.

Почему у нее такой странный голос?

– На столе три прибора… обыщите комнату!

Ботинки двигаются, по полу скользят тяжелые предметы, повсюду падают обрывки бумаги, кто-то наступает на картинку, которую я рисовала для мальчика, крепко обнимающего меня сейчас.

Чья-то рука поднимает рисунок.

Бумага рвется, и я чувствую, как звук отдается в моей груди.

Мальчик вжимает меня в стену, прикладывает палец к губам, прося меня молчать. У него в руке что-то острое, и он тоже напуган, потому что эта рука дрожит.

Я тянусь к нему.

Мальчик оборачивается в тот самый момент, когда кто-то опрокидывает наш стол, заставляя меня вскрикнуть.

Повсюду люди, но те, кого я знаю, плачут в углу.

Раньше я всегда видела их только счастливыми.

Пришлые одеты в серое, у них на лбу странные знаки. В их глазах злоба, и мне хочется снова спрятаться, но некуда.

Нет.

Хватит.

Я видела всех этих людей на своей стене. По кускам – в кошмарах. Я знаю, что будет дальше, я не хочу видеть, как их сожрут твари.

Но бал правит мое подсознание, а я слаба… я умираю.

Мои глаза остаются открытыми, оно заставляет меня смотреть.

Страшные, злые люди подходят ближе, тычут в меня пальцами, кричат что-то, чего я не понимаю.

Один держит маму. По ее щекам катятся крупные блестящие слезы. Может, ее надо обнять?

– Мамочка…

Ее лицо искажается.

Ко мне и мальчику подходит большой мужчина. У него блестит голова, а в руке штуковина, которой рубят деревья. Кажется, это называется топор.

Почему с него капает что-то красное?

– Нет! Пожалуйста! Умоляю, они всего лишь дети!

Мне не нравится, как звучит ее голос. От него у меня щиплет в глазах.

Мужчина смотрит на мальчика.

– С дороги, малыш. Нет милосердия тем, кто противостоит камням.

Мальчик бросается вперед, занося над головой острую штуку. Его крик – самый громкий звук… пока не кричит мама, одновременно со взмахом топора.

Мальчик замирает.

Я вскакиваю и пытаюсь броситься следом…

Вижу, как мальчик падает.

Вижу, как в его глазах гаснет свет.

Делаю один, два, целых три шага, а потом поскальзываюсь на блестящей жидкости, вытекающей из его груди. Но он меня не подхватывает. Не щекочет.

Мама кричит все громче и громче.

Я ползу по мокрому полу, сворачиваюсь клубочком рядом с мальчиком и жду, когда он моргнет…

Улыбнется…

Засмеется…

Перестанет смотреть в стену и скажет, что все будет хорошо.

Чужие большие руки оттаскивают меня от его тепла. Ночная рубашка рвется, в плечо раз за разом тыкают.

Брыкаюсь, пинаюсь и кричу – громче, чем мама, чем визг в моих ушах.

Отпусти…

Отпусти!

Но слова звучат не так, как в моей голове, потому что мне никогда не нужно было говорить. Мальчик делал это за меня. Каким-то образом он знал, что я хочу сказать.

А теперь он лежит, сломанный, в блестящей луже.

Внутри что-то разрастается, там, где сердце, и от этого мне больно…

Так больно, что я сейчас расколюсь на части и все увидят мое нутро.

Кажется, я тоже сломана.

Воспоминание меняется – океан втягивает волну обратно, прежде чем обрушиться следующей.

Крыша прогибается, кто-то кричит, и все, что я ощущаю, – запах боли, горелой боли, от которой меня тошнит.

Я наблюдаю со стороны, уже не в своем детском теле.

В нем ничего нет.

Сквозь разрывы в моей коже, из глаз, ушей и широко распахнутого рта сочится, рвется наружу яростными струями маслянистая чернота.

Сжигает.

Заставляет замолчать.

Впитывается в землю.

Пола больше нет, как и стен. Крыша рдеет красными углями, подсвечивая ночь алым.

Я посреди всего ужаса, как будто весь мир утекает прочь от моего тела, корчащегося в грязи.

Моя одежда обгорела.

Я больше не вижу маму.

Только куски тел повсюду, большие, маленькие, похожие на разорванные тряпичные куклы, которые кто-то раскидал по земле. У одних на лбу вырезана перевернутая «V», другие – те, кто менял мне постель и готовил вкусную еду.

Мощь не выбирала… она просто ударила.

Убила.

И эта мысль рывком возвращает меня в сознание.

Я толкаюсь вперед под небольшим углом, и он позволяет мне проскользнуть дальше в дыру. Острый кусок скалы протягивает жгучую полосу от бедра до колена, когда, извиваясь, я высвобождаюсь из жутких челюстей камня.

Пузырьки выскальзывают изо рта, всплывая вместе со мной к свободе.

Я вырываюсь на поверхность – захлебываясь, хриплю, втягиваю воздух в голодные легкие. Дыхание пытается, но не может заглушить бурю, бушующую в моем сознании.

Я добираюсь до края и на четвереньках выползаю из воды к жизни, сдирая кожу с голеней.

Почти не чувствую жжения.

Почти не замечаю визжащих людей, которые выскакивают из источников, хватают одежду и бегут вверх по лестницам, как будто видят в моих глазах правду.

Видят, кто я на самом деле.

Едва успеваю добрести до стены, как меня выворачивает, рвет водой и желчью. Не потому, что я чуть не утонула, – а потому, что я рухнула вниз.

Я больше не стою на краю бездонной трещины в глубинах подсознания. Я по уши в том, что ее наполняет,