Ева и Мясоедов - Алексей Николаевич Варламов

Зимой 1911 года, когда активность Илиодора переполнила чашу терпения царицынских властей и Святейшего Синода, иеромонаха решено было перевести из Царицына на должность настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря Тульской епархии. В феврале 1911-го в официальном органе Синода журнале «Русский инок» появилось сообщение о том, что приказом № 450 от 20 января 1911 года «иеромонах Царицынского Свято-Духовского монастырского подворья Илиодор назначен настоятелем Новосильского Свято-Духовского монастыря, Тульской епархии». 31 марта Синод постановил уволить Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря и за самовольный отъезд назначить двухмесячную епитимию «в пределах таврической епархии».

Однако на следующий день после отказа Илиодора покинуть Царицын и ввиду неизбежности полицейской акции Государь наложил резолюцию: «Иеромонаха Илиодора, во внимание к мольбам народа, оставить в Царицыне, относительно же наложения епитимий предоставляю иметь суждение Св. Синоду».

Существует также текст телеграммы, подписанной императором: «Разрешаю иеромонаху Илиодору возвратиться в Царицын на испытание в последний раз. Николай».

Здесь была одна очень существенная причина: за спиной у Илиодора стоял набирающий силу крестьянин села Покровского Тобольской губернии Григорий Распутин-Новый. Именно ему был обязан Илиодор своей непотомляемостью.

2 апреля вышло определение Святейшего Синода за номером 41, которое постановило «освободить иеромонаха Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря, Тульской епархии, за переводом его в распоряжение преосвященного Саратовского». Еще через день, 3 апреля, вышло распоряжение митрополита Антония (Вадковского) со ссылкой на волю Государя с дозволением Илиодору вернуться, а точнее остаться в Царицыне.

«Государю императору, во внимание к мольбам народа, благоугодно было 1 апреля разрешить иеромонаху Илиодору в Царицын из Новосиля. Митрополит Антоний».

«Распутин же был виноват в ошельмовании Св. Синода и премьера 1 апреля. Он хлыст и участвует в радениях, как братцы и иоанниты», – словно крик души вырвалось у другого Антония, архиепископа Волынского, и здесь очень четко расставлены акценты: на одной стороне Распутин с Илиодором, на другой – ошельмованные, униженные премьер-министр и Святейший Синод.

Василий Шульгин позднее писал о том, что Илиодор нагло и долго «тряс государя императора за шиворот», – к несчастью, все обстояло еще хуже. За шиворот Илиодор тряс Столыпина, Государь же был иеромонахом до известной степени очарован. Во дворце Илиодора зачислили в друзей монархии и заступничество за него местного населения и частью клира приняли за глас Божий. И поражение потерпел не один Столыпин. Не менее пострадавшим оказался в этой ситуации и Святейший Синод: «Вашему Величеству известно, что я глубоко чувствую синодальную и церковную нашу разруху и сознаю необходимость приставить к этому человека сильной воли и сильного духа, – обращался русский премьер в письме к Государю 26 февраля 1911 года, то есть в самый разгар истории с Илиодором. – Поэтому всякую перемену в эту сторону я считал бы благом для России. Но большою бедою было бы, если бы перемены в столь важной области, как церковная, общество связывало бы с политикой или партийностью <…>.

Я считаю направление проповедей Илиодора последствием слабости Синода и Церкви и доказательством отсутствия церковной дисциплины. Но при наличии факта, факта возвеличивания себя монахом превыше царя, поставления себя вне и выше государства, возмущения народа против властей, суда и собственности, я первый нашел, что, если правительство не остановит этого явления, то это будет проявлением того, что в России опаснее всего – проявлением слабости.

Поэтому я, Ваше Величество, неоднократно заявлял, что за действия по отношению к Илиодору, в период его открытого возмущения против Синода и даже Вашей царской воли, ответственен исключительно я. <…> Если теперь вся видимость обстоятельств (хотя по существу это и не так) сложится таким образом, как будто С. М. Лукьянов оставлен за Илиодора, то совесть моя будет меня мучить, что я не отстоял перед Вашим Величеством. Для государственного человека нет большего проступка, чем малодушие».

Это замечательное письмо можно считать своего рода символом веры государственного человека, в нем сказался весь Столыпин с готовностью взять на себя полноту ответственности, здесь открыто столкнулись не просто разные силы, но низость и благородство, тщеславие и забота о государстве, хаос и порядок, зло и добро, но в Царском Селе слова русского премьера, к несчастью, не были услышаны. Пренебрегший мнением Синода касательно нарушившего обет послушания монаха и мнением Столыпина касательно смены обер-прокурора, чья отставка в мае того же 1911 года была воспринята в обществе как наказание за противодействие Илиодору, Государь совершил одну из самых крупных ошибок своего царствования. Проповедник с красивым женственным лицом оказался таким же «учителем», как эсеры или большевики. Он, сжигавший чучело революции, в итоге этому чучелу послужил вернее многих, и вся его дальнейшая судьба – тому свидетельство. В Синоде, таком-сяком, бюрократическом, чиновничьем, раздираемом противоречиями, подневольном, либеральном, казенном – это увидели, в царском дворце – нет. Отмена Государем решения Синода и оставление в Царицыне Илиодора по воле императора и вынужденное согласие с этим решением митрополита Антония – а казалось бы, какая мелочь! – имело как для монархии, так и для Церкви самые трагические последствия. Распутин с Илиодором, эти два еще не самых великих в 1911 году исторических деятеля, два тогда еще почти частных лица, расшатывали и без того не слишком сильное доверие между Государем и Синодом (а заодно между Государем и Столыпиным, который также не мог не воспринимать отмену своего решения как проявление личного к нему недоверия).

Выразить свое отношение к графу Толстому Синод смог, а к открыто нарушившему церковную дисциплину иеромонаху Илиодору, «честолюбивому безобразнику», как охарактеризовал его Антоний Волынский, – нет. Этот перекос в церковной и государственной жизни Столыпин понимал едва ли не глубже всех. А. И. Гучков, к которому как угодно можно относиться и кем угодно называть, был, по существу, прав, когда в своих беседах с историком Н. А. Базили рассказывал: «В мои последние встречи со Столыпиным за несколько дней до его убийства, на Елагином острове он мне говорил с глубокой грустью о том, как такие явления расшатывают и дискредитируют, во-первых, местную правительственную власть, а затем эта тень падает и на верховную власть <…> С горечью говорил он о том, как в эпизоде борьбы Илиодора с саратовским губернатором Илиодор одержал верх и как престиж власти в губернии потерпел урон. Такие ноты были очень большой редкостью в беседах с П. А. Чувствовалась такая безнадежность в его тоне, что, видимо, он уже решил, что уйдет от власти».

«Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность – деятельность, угрожающую вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить)», – писал Толстой Столыпину еще в 1909-м. Год спустя Россия потеряла Толстого, еще через год – Столыпина, а Илиодор