От Волги до Веймара - Луитпольд Штейдле

Таких взятых на пробу выписок из моего дневника можно привести несчетное число. Но с чего начинать, если каждый день происходили новые события, и порой решающего значения!

В конце декабря мы прибыли в район севернее Кировограда и Терны. Через Днепр мы переправились по понтонному мосту. В середине реки лед уже тронулся; громадные льдины неслись вниз по течению, разлившаяся вода взломала ледяную кромку у берега и частично затопила ледяные глыбы. Всюду день и ночь кипела жизнь, разворачивались первые восстановительные работы без помех с германской стороны; этого и не приходилось ожидать, так как мощное советское наступление западнее Киева всецело приковало внимание гитлеровского вермахта, особенно авиации.

Майор Эпштейн сделал все от него зависящее, чтобы нас как можно быстрее доставить в штаб по месту назначения. Там нас принял подполковник Зусманович, который нам обстоятельно объяснил обстановку на фронте. Бои на этом участке фронта как раз приостановились. В течение последующих дней германские части попытались сильным артиллерийским огнем и контратаками помешать переправе советских войск через реку. Вскоре должны были начаться новые операции.

В штабе подполковника Зусмановича я познакомился с майором Рубаном; он первоначально держался суховато, не выходя за рамки чисто делового контакта. Лишь через несколько недель стали устанавливаться личные отношения. Чувствовалось, что ненависть к фашизму и возмущение всем, что к нацистам прикосновенно, для него переросло в недоброжелательство ко всем немцам. Как позднее он мне однажды сказал, только после тяжелых душевных переживаний ему удалось заставить себя сотрудничать с Национальным комитетом.

В прошлом Германия занимала много места в его жизни. Будучи по специальности преподавателем немецкой литературы, он обстоятельно изучил, даже глубоко вникнул в жизнь и труды великих немецких гуманистов.

Когда же Германия, нарушив договор, напала на Советский Союз, когда вермахт и СС бесчинствовали на его родной земле и стало известно о бесчеловечном обращении с гражданским населением и военнопленными, о массовом уничтожении людей, о бессмысленном разрушении городов и деревень, Германия стала для него символом предательства и варварства.

Дело не только в том, что Германия совершила предательство по отношению к своему партнеру по договору, а в том, что Германия, страна Гете, Шиллера, Гейне, Маркса и Энгельса, изменила всему, чем мы дорожили и в ней ценили, она предала свои гуманистические традиции, осквернила свою великую культуру, достижения своих ученых, взволнованно говорил он мне, когда мы ближе познакомились.

Но в первые дни знакомства с майором Рубаном мы трое – Бюхлер, Рекль и я, – оставшись наедине, не раз сетовали по поводу его особенной сдержанности. Это нас угнетало и связывало, мы не знали, как себя вести.

Майор Эпштейн хорошо разбирался в людях. Несколько дней он наблюдал за отношениями между нами и майором Рубаном, а затем отвел меня в сторону и с глазу на глаз кое-что мне объяснил. Я был потрясен. Кроме жены, детей и матери – их удалось заблаговременно эвакуировать в Ташкент, – майор Рубан потерял всех своих родных, и притом не во время военных действий, в результате бомбардировок или артиллерийского обстрела, – нет, позднее; их убили, они пали жертвой массовых расстрелов в Киеве.

Родные Эпштейна тоже претерпели страшные испытания по вине нацистов. Он тоже говорил мне, как трудно ему было, несмотря на все, сохранить веру в существование «другой Германии": Германии высокой гуманистической культуры, той Германии, лучшие представители которой в прошлом боролись в Испании против фашизма, а теперь точно так же борются против Гитлера – и там, у себя на родине, и здесь, в Национальном комитете.

Что с того, что мы на митингах и в листовках высказывали хорошие и верные мысли и что нам самим было спокойней на душе оттого, что мы находились в рядах антифашистов, вместе с советскими людьми. Всего этого было недостаточно! Мы должны были всегда ясно сознавать, сколько пережили советские люди, которым мы хотели протянуть руку. Мы должны были постоянно помнить, как трудно советскому солдату примириться с тем, что рядом с ним стоят – кроме коммунистов и эмигрантов – германские офицеры и солдаты, люди, которые ведь были среди тех, кто напал на его родину и ее опустошал.

Вероятно, Рекль реагировал на эту сложную обстановку естественнее и проще. Советские товарищи легче всего вступали в контакт именно с ним. Вероятно, им нравилось, что он всегда оказывался на месте, ко всему готов был приложить руки. Он скоро научился объясняться по-русски. Если он попадал в какое-либо школьное помещение, находившееся в мало-мальски хорошем состоянии, или обнаруживал шкаф с книгами, он там задерживался и пытался выяснить, есть ли сходство между немецкой и советской системами преподавания? Построены ли учебники с методической точки зрения иначе, чем у нас? Нельзя ли где-нибудь добыть расписание уроков?

Конечно, нам было недосуг проявлять любознательность. Мы должны были как можно скорее установить связь с немецкой стороной. В этом состояла наша задача, там она решалась.

Нужно было ежедневно давать оценку поступавшим кипами письмам из захваченных почтовых мешков, а иногда и из бумажников; надо было разобраться в свежих газетах, прибывших с родины, из Мюнхена, Гамбурга или Ингольштадта, порой всего лишь недельной давности. Каждый из нас старался таким способом узнать побольше о положении в противостоящей немецкой группировке. Нам необходимо было иметь о ней возможно более подробные сведения, чтобы найти слова, способные внушить доверие. Просмотр этого материала производил потрясающее впечатление: воздушные налеты на Германию, тревоги и заботы, отчаянная тоска по дому, но и просьбы прислать продукты, шубы, сапоги; а мы знали, как подобные вещи там «добываются», этому служат демагогические призывы способствовать солдатской удаче в боях против русских, фальсифицированные сводки в газетах, ложь, лозунги, проникнутые ненавистью.

В два часа ночи мы включали радио; на родине было ровно 24 часа – перелом от вчерашнего к завтрашнему дню. Начиналась передача информации: сводки вермахта, вздорная болтовня пресловутого, комментатора, который на завершающем этапе у Волги нас прославлял, а через несколько месяцев оповестил, что мы потеряв голову совершаем один за другим акты государственной измены и – конечно, под дулом русского револьвера – читаем по московскому радиовещанию продиктованные нам заявления. Потом мы переключились на прием других станций; мы приняли меры к тому, чтобы прослушивались все существенные передачи на немецком языке. Кроме передач московского радиовещания на немецком языке, прослушивались главным образом известия, передававшиеся швейцарскими радиостанциями и Би-Би-Си из Лондона.