Лунный камень - Уилки Коллинз

Сделав это, я опять вышел из города и стал блуждать по вересковым равнинам, окружающим Фризинголл, пока часы не сказали мне, что пришло наконец время вернуться в дом мистера Канди.

Эзра Дженнингс уже ожидал меня. Он сидел один в маленькой комнатке, стеклянная дверь из которой вела в аптеку. На стенах, выкрашенных желтой краской, висели цветные диаграммы, изображающие отвратительные опустошения, какие производят различные страшные болезни. Книжный шкаф, наполненный медицинскими сочинениями в потемневших переплетах, на котором вместо обычного бюста красовался череп; большой сосновый стол, весь в чернильных пятнах; деревянные стулья, какие встречаются в кухнях и коттеджах; истертый шерстяной коврик посредине пола; кран для воды с раковиной и водосточной трубой, грубо вделанной в стену, невольно возбуждающий мысль о страшных хирургических операциях, — вот из чего состояла меблировка комнаты. Пчелы жужжали между горшками цветов, выставленными за окно, птицы пели в саду, из соседнего дома иногда долетало слабое бренчание расстроенного фортепьяно.

Во всяком другом месте эти обыденные звуки приятно сообщали бы про обыденный мир за стенами; но сюда они вторгались как нарушители тишины, которую ничто, кроме человеческого страдания, не имело права нарушить. Я взглянул на ящик красного дерева с хирургическими инструментами и громадный сверток корпии, которые занимали особые места на полке книжного шкафа, и содрогнулся при мысли о звуках, обычных для комнаты Эзры Дженнингса.

— Я не прошу у вас извинения, мистер Блэк, что принимаю вас в этой комнате, — сказал он. — Она единственная во всем доме, где в это время дня мы можем быть уверены, что нас не потревожат. Вот лежат мои бумаги, приготовленные для вас; а тут две книги, к которым мы будем иметь случай обратиться, прежде чем кончим наш разговор. Придвиньтесь к столу и давайте посмотрим все это вместе.

Я придвинул к нему свой стул, и он подал мне записки. Это были два больших листа бумаги. На первом были написаны слова с большими промежутками. Второй был весь исписан сверху донизу черными и красными чернилами. В том тревожном состоянии любопытства, в каком я в эту минуту находился, я с отчаянием отложил в сторону второй лист.

— Сжальтесь надо мной! — вскричал я. — Скажите, чего мне ждать, прежде чем я примусь за чтение?

— Охотно, мистер Блэк! Позволите ли вы мне задать вам два-три вопроса?

— Спрашивайте о чем хотите.

Он взглянул на меня с грустной улыбкой на лице и с теплым участием в своих кротких карих глазах.

— Вы мне уже говорили, — начал он, — что, насколько это вам известно, никогда не брали в рот опиума.

— Насколько это мне известно? — спросил я.

— Вы тотчас поймете, почему я сделал эту оговорку. Пойдем дальше. Вы не помните, чтобы когда-либо принимали опиум. Как раз в это время в прошлом году вы страдали нервным расстройством и дурно спали по ночам. В ночь после дня рождения мисс Вериндер, однако, вы, против обыкновения, спали крепко. Верно ли все то, что я говорю? Можете ли вы указать мне причину вашего нервного расстройства и бессонницы?

— Решительно не могу. Насколько я помню, старик Беттередж утверждает, что знает причину. Но едва ли об этом стоит упоминать.

— Извините меня. Нет вещи, о которой не стоило бы упоминать в деле, подобном этому. Беттередж, говорите вы, чем-то объяснял вашу бессонницу. Чем же именно?

— Тем, что я бросил курить.

— А вы имели эту привычку?

— Имел.

— И вы сразу бросили курить?

— Да, сразу.

— Беттередж был совершенно прав, мистер Блэк. Когда курение входит в привычку, только очень здоровый человек не почувствует некоторого расстройства нервной системы, внезапно бросив курить. По-моему, ваша бессонница этим и объясняется. Мой следующий вопрос относится к мистеру Канди. Не имели ли вы с ним в день рождения или в другое время чего-нибудь вроде спора по поводу его профессии?

Вопрос этот тотчас пробудил во мне смутное воспоминание, связанное со званым обедом в день рождения. Мой нелепый спор с мистером Канди описан гораздо подробнее, чем он того заслуживает, в десятой главе рассказа Беттереджа. Подробности этого спора совершенно изгладились из моей памяти — настолько мало думал я о нем впоследствии. Припомнить и сообщить моему собеседнику я смог лишь то, что за обедом нападал на медицину до того резко и настойчиво, что вывел из терпения даже мистера Канди. Я вспомнил также, что леди Вериндер вмешалась, чтобы положить конец нашему спору, а мы с маленьким доктором помирились, как говорят дети, и были опять друзьями, когда пожимали друг другу руки на прощание.

— Есть еще одна вещь, которую мне было бы очень важно узнать, — сказал Эзра Дженнингс. — Не имели ли вы повода беспокоиться насчет Лунного камня в это время в прошлом году?

— Сильнейший повод. Я знал, что его хотят похитить любой ценой, и меня предупредили, чтобы я принял меры к охране мисс Вериндер, которой он принадлежал.

— Перед тем как вы отправились в этот вечер спать, не говорили ли вы с кем-нибудь о том, как лучше уберечь алмаз?

— Леди Вериндер говорила об этом со своей дочерью…

— В вашем присутствии?

— В моем присутствии.

Эзра Дженнингс взял со стола свои записки и подал их мне.

— Мистер Блэк, — сказал он, — если вы прочитаете сейчас мои записки в свете заданных мной вопросов и ваших ответов, вы сделаете два удивительных открытия, касающихся вас. Вы узнаете, во-первых, что вошли в гостиную мисс Вериндер и взяли алмаз в состоянии бессознательном, произведенном опиумом; во-вторых, что опиум дан был вам мистером Канди — без вашего ведома, — для того, чтобы на опыте опровергнуть мысль, выраженную вами за званым обедом в день рождения мисс Рэчел.

Я сидел с листами в руках в совершенном остолбенении.

— Простите бедному мистеру Канди, — кротко сказал Дженнингс. — Он причинил страшный вред, я этого не отрицаю, но сделал он это без умысла. Просмотрите мои записки, и вы увидите, что, не помешай ему болезнь, он приехал бы к леди Вериндер на следующее утро и сознался бы в сыгранной с вами шутке. Мисс Вериндер, конечно, услышала бы об этом; она его расспросила бы, и, таким образом, истина, скрытая целый год, была бы обнаружена в один день.

— Я не могу сердиться на мистера Канди в его теперешнем состоянии! — сказал я сердито. — Но шутка, которую он со мной сыграл, тем не менее — поступок вероломный. Я могу ее простить, но забыть — никогда!

— Нет врача, мистер Блэк, который в течение своей медицинской практики не совершил бы подобного вероломства. Невежественное недоверие к опиуму в Англии распространено не только среди низших и малообразованных классов. Каждый врач со сколько-нибудь широкой практикой бывает вынужден время от времени обманывать своих пациентов, как мистер Канди обманул вас. Я не оправдываю злой шутки, сыгранной с вами. Я только излагаю вам более точный снисходительный взгляд на побудительные причины.

— Но как это было выполнено? — спросил я. — Кто дал мне опиум без моего ведома?

— Не знаю. Об этом мистер Канди за всю свою болезнь не намекнул ни единым словом. Может быть, ваша собственная память подскажет вам, кого надо подозревать?

— Нет.

— В таком случае, бесполезно ломать над этим голову. Опиум вам дали украдкой тем или другим способом. А теперь оставим это и поговорим об обстоятельствах, более значительных в настоящем случае. Прочтите мои записки, если можете. Освойтесь с мыслью о том, что случилось в прошлом. Я намерен предложить вам нечто крайне смелое и неожиданное в отношении будущего.

Последние его слова пробудили во мне энергию. Я просмотрел листы в том порядке, в каком Эзра Дженнингс дал мне их в руки. Лист, менее исписанный, лежал сверху. На него были занесены бессвязные слова и отрывки фраз, сорвавшиеся с губ мистера Канди во время бреда:

«…Мистер Фрэнклин Блэк… и приятен… поубавить спеси… медицине… сознается… бессонницей… ему говорю… расстроены… лечиться… мне говорит… ощупью идти впотьмах… одно и то же… в присутствии всех за обеденным столом… говорю… ищете сна ощупью впотьмах… говорит… слепец водит слепца… знает, что это значит… Остроумно… проспать одну ночь наперекор острому его языку… аптечка леди Вериндер… двадцать пять гран… без его ведома… следующее утро… Ну что, мистер Блэк… принять лекарства сегодня… никогда не избавитесь… Ошибаетесь, мистер Канди… отлично… без вашего… поразить… истины… спали отлично… приема лауданума, сэр… перед тем… легли… что… теперь… медицине».

Вот все, что было написано на первом листе. Я его вернул Эзре Дженнингсу.

— Это то, что вы слышали у кровати больного? — сказал я.

— Слово в слово то, что я слышал, — ответил он, — только я выпустил повторение одних и тех же слов, когда переписывал мои стенографические отметки. Некоторые фразы и слова он повторял десятки раз, иногда раз до пятидесяти, смотря по тому, какое значение приписывал мысли, ими выражаемой. Повторения в этом смысле служили мне некоторым пособием для восстановления связи между обрывками фраз. Я, конечно, не утверждаю, — прибавил он, указывая на второй лист, — чтобы сумел воспроизвести те самые выражения, которые употребил бы сам мистер Канди, будь он в состоянии говорить связно. Я только утверждаю, что проник сквозь преграду бессвязного изложения к постоянной и последовательной основной мысли. Судите сами.