Триумф Венеры. Знак семи звезд - Леонид Юзефович

В ноябре 1893 г., у себя в деревне, Иван Дмитриевич умер «от инфлюэнцы, осложненной острым отеком легких», и теперь открылась еще одна неожиданная сторона его жизни: знаменитый сыщик, оказывается, был беден. Никакого состояния после себя он не оставил, только долги. Многолетняя служба на такой должности, где деньги сами липнут к рукам, не принесла ему ничего, кроме небольшого поместья, которое было заложено-перезаложено. Все имущество покойного пошло с молотка для расчета с кредиторами; наследникам достались лишь бумаги из путилинского архива. Вот их-то и заполучил наш Сафонов — не то газетный репортер, не то литературный поденщик, словом, человек пера, небесталанный, хваткий, способный по достоинству оценить доставшийся ему капитал и немедленно пустить его в оборот.

Каким образом сумел Сафонов завладеть этим сокровищем, покрыто, как говорится, мраком неизвестности. Согласно версии, изложенной в моих романах, он еще в последний год жизни Ивана Дмитриевича приезжал к нему на берега Волхова и записывал его устные рассказы, т. е. помогал в работе над мемуарами, но за пределами романной территории я на этой версии не настаиваю. Скорее всего, Сафонов или купил бумаги Путилина у его наследников, не знавших, что с ними делать, или получил их под проценты с дохода от будущей книги. Сафонов написал ее от лица Ивана Дмитриевича, поставил на титульном листе его имя и выпустил в свет как его собственные записки, хотя вряд ли даже десятая часть всего текста принадлежит самому Путилину. Книга называлась «Сорок лет среди убийц и грабителей»; она выдержала несколько изданий, и с нее началась посмертная жизнь Ивана Дмитриевича. Эта его вторая жизнь оказалась не менее любопытной, чем первая, причем, что самое удивительное, тоже двойной.

Если к кому-то из реально существовавших людей, которые под своими подлинными именами стали персонажами моих романов, я и был несправедлив, так разве что к Сафонову. По совести говоря, уж раз я обозвал этого человека «бездарностью», мне следовало хотя бы вставить в его фамилию отсутствующую там букву «р» и сделать Сафроновым, но теперь поздно. Между тем, надо отдать ему должное, литератор, повторяю, он был небесталанный, к Путилину относился с громадным почтением, даже с трепетом, и книгу написал неплохую. В ней много дурной беллетристики, сочиненных диалогов, дешевых композиционных приемов, но сознательного вранья — немного, не то что у меня. Правда, и тут я не отступаюсь от своих слов, сам Иван Дмитриевич у Сафонова как-то поблек, лишился присущей ему эпичности героя анекдотов и легенд, утратил налет фантасмагории, лежавший на его судьбе, превратившись в опытного, честного, находчивого, но в общем-то заурядного детектива. Зато арена его деятельности описана Сафоновым замечательно. Здесь убивают прежде всего из-за денег, изредка — из ревности или спьяну, и убивают просто — режут кухонным ножом, бьют по голове поленом, душат подушками. Даже выстрелы тут почти не слышны, не говоря уж о более изощренных способах убийства, против которых предостерегал Моэм. Это печальный мир столичных трущоб, багажных отделений на вокзалах, дворницких и лакейских, трактиров и ростовщических контор. Такова сцена. Что же касается действующих лиц, они под стать декорациям — извозчики, грабящие своих седоков; беглые солдаты и прачки, ставшие их жертвами; мстительные страховые агенты, вороватые горничные и камердинеры. Бедные люди, убогие тайны. Характеров нет, есть жизнеописания, нравы, быт, городская топография. Этакая «Физиология Петербурга», натуральная школа. Но если вчитываться, нет-нет да и мелькнет фраза или целый абзац, явно написанные рукой самого Ивана Дмитриевича и без изменений перенесенные Сафоновым в книгу.

Например:

«30 октября 1884 г., в 12 час. ночи, мне в сыскную полицию было дано знать о совершении зверского убийства в доме № 5, кв. 2 по Рузовской ул.».

Или:

«15 января (год почему-то не указан. — Л. Ю.), около трех часов утра, в сыскную полицию было сообщено, что в доме № 2 барона Фредерикса по Орловскому переулку, в меблированных комнатах № 33 новгородской мещанки Елены Григорьевой найден мертвым в своем номере жилец — отставной коллежский секретарь Готлиб Иоганнович Фохт».

В таком стиле и собирался, видимо, Иван Дмитриевич «разрабатывать» свои записки — без затей.

Но, может быть, и это лирическое отступление вылилось на бумагу непосредственно из-под его пера:

«Иногда я думаю, что священник и врач — два интимнейших наших поверенных — не выслушали столько тайн, не узнали столько сокрытого, сколько я в течение моей многолетней служебной деятельности. Старики и старухи, ограбленные своими любовницами и любовниками; родители, жалующиеся на собственных детей; развратники-сластолюбцы и их жертвы; исповедь преступной души, плач и раскаяние ревнивого сердца, подло оклеветанная невинность, и под личиной невинности — закоренелый злодей; ростовщики, дисконтеры (перекупщики векселей. — Л. Ю.), воры с титулованными фамилиями; муж, ворующий у жены; отец, развращающий дочь…»

Но этот невиннейший, заметим, по нынешним временам списочек — все-таки декларация, к тому же наверняка подправленная Сафоновым (он питал слабость к выражениям типа «многолетняя служебная деятельность» или «злодей под личиной невинности»). А настоящий Иван Дмитриевич — вот он где:

«При обыске у Клушина оказалось денег 2 рубля 2 копейки, два замшевых кошелька пустых, медный крест и перстень».

И в исповеди Николая Кирсанова, крестьянина села Пересветово Дмитровского уезда Московской губернии, приехавшего в Петербург и здесь, в доме № 20 по Караванной улице, убившего некоего Николая Богданова, чтобы добыть денег на уплату оброка, — тоже он, Путилин, с его привычкой отмечать и запоминать мелочи, с его незамутненным и чистым стилем полицейского протокола, к которому припадаешь, как к роднику в пустыне беллетристики:

«Я взял из ящика серебряные открытые часы, маленькие, без цепочки, и несколько каких-то, с костяными белыми ручками, штучек… Я вынул небольшой старый кошелек, в котором после оказалось 5 руб. 25 коп. денег, и вышел из квартиры…»

Само собой, читающая публика была разочарована пустяковыми суммами, из-за которых совершались все эти, как их определяет Сафонов, «зверские», «кровавые», «страшные», «кошмарные» и «таинственные» преступления, раскрываемые с помощью дворников и водовозов. Сами убийцы тоже не представляли ни малейшего интереса. Ну, купил у точильщика, нож с деревянным черенком за 10 копеек. Ну, зарезал, чтобы уплатить оброк или достать денег на бутылку. Кому это интересно? От прославленного сыщика ожидали, естественно, чего-то большего, чего-то в самом деле загадочного, жуткого, леденящего кровь. Сафонов бессилен был удовлетворить эти запросы, и тогда на смену ему явились сочинители, имя которым — легион. Самым плодовитым и удачливым из них стал молодой драматург, романист, фельетонист и театральный рецензент Роман Лукич Антропов, писавший под псевдонимом Роман Добрый. Он чутко уловил настроения широких читательских масс, и под его бестрепетным пером Иван Дмитриевич лет через пятнадцать после смерти начал свою вторую посмертную жизнь, куда более завлекательную и романтическую. От первой, которую он вел на страницах книги «Сорок лет среди убийц и грабителей», она отличалась так же, как отчет судебного эксперта отличается от следующего, например, текста: «У второй колонны, всегдашнее атласное черное домино с постоянной красной гвоздикой» — это в одной из историй, вошедших в книжку «Гений русского сыска И. Д. Путилин. Рассказы о его похождениях», неосторожная искательница любовных приключений, не подозревая о нависшей над ней опасности, назначает свидание «петербургскому Джеку-потрошителю». О, это вам не пьяный мужик с кухонным резаком или «киркой для колки сахара»! Это безумный изверг, маньяк-женоненавистник со сложнейшей по тому времени психологией. «Что-то животно-бешеное, сладострастно-кровожадное» звучит в его голосе, когда он обращается к очередной жертве: «Я раздену тебя догола и по всем правилам хирургии произведу мою страшную операцию. Ха-ха-ха!» Но, разумеется, Путилин не позволяет ему не только убить даму, но и раздеть ее: еще ни одна пуговичка не выскочила из петли, не развязана ни одна тесемочка, как он появляется из засады с револьвером в руке и произносит сакраментально-спокойным голосом майора Пронина: «Вы арестованы».

При этом Роман Добрый и его коллеги не чужды были, так сказать, просвещенного патриотизма. «В то время, когда русская публика с жадностью и с большим увлечением набрасывается на чтение рассказов о таинственных похождениях заграничных сыщиков вроде Шерлока Холмса, Ната Пинкертона, Ника Картера и др., не мешало бы вспомнить о нашем русском, не менее их талантливом сыщике, оставившем о себе глубокую память среди современников», — говорится в предисловии к вышедшей в 1908 г. анонимной брошюрке с рассказами о Путилине. Теперь наряду с общечеловеческими в дело идут и национальные ценности, и Роман Добрый засылает Ивана Дмитриевича аж в Варшаву — постращать отцов-иезуитов. Их изощренное коварство, правда, не дошло до того, чтобы, как писал Моэм, обрушить на героя статую Венеры Милосской, но в изобретательности им не откажешь. Они прекрасно понимают, какие возможности таит в себе скульптура, пусть не мраморная, а отлитая из бронзы.