Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века - Коллектив авторов

Когда рассвело, племянник пошел за врачом, чтобы тот поставил мне капельницу. Иголки я практически не почувствовал, прокол вены оказался не больнее укуса комара. На какой-то момент поступившее в организм лекарство придало мне сил, однако, едва капельницу убрали, силы тотчас оставили меня. Мое тело напоминало мягкую вату, в нем не осталось ни капли энергии. Через пару дней врач перестал делать мне капельницы. Я видел, как он с печальным выражением лица вывел племянника из комнаты и что-то тихо ему сказал. В тот момент я понял, что болезнь мою никакими лекарствами уже не вылечить.

Я умирал, но никто не приходил меня проведать. Я знал, что деревенские избегают меня. И не просто избегают, но даже ненавидят.

В молодости я вступил в организованный КПК антияпонский отряд. В 1942 году этот отряд проходил через нашу деревню. Все наши жители, решив, что это были разбойники, от испуга укрылись в пещерах на юге деревушки. Я же, вспомнив, что у меня во дворе осталась корова, незаметно спустился с гор, вошел в деревню, но на полпути к дому остановился. Увидав солдат, уплетавших пампушки, я, голодный как волк, в надежде на подачку остановился как вкопанный в отдалении, глотая слюни. Потом меня увидел командир отряда, он подошел и стал спрашивать, кто я такой, чем занимаюсь. Я молчал, уставившись на пампушки в руке командира. Тогда он погладил меня по голове и сунул две пампушки прямо мне в руки.

Съев все до последней крошки, я продолжал стоять на месте. Командир спросил, не нужна ли мне добавка, но я покачал головой и попросил взять меня в отряд. Командир спросил, почему я хотел пойти вместе с ними и знаю ли, чем они занимались. Я ответил, что мне все равно, и что я готов выполнять все, что скажут. Когда командир стал выяснять причину моего горячего желания присоединиться, я сказал, что просто хочу каждый день есть пампушки. Мой ответ вызвал дружный смех окружающих, и в конечном итоге меня взяли-таки с собой. Тот командир был хорошим человеком, и кто бы мог подумать, что этот хороший человек будет по неосторожности мною убит.

Когда наш отряд форсированным маршем преодолевал долгий путь, я от усталости стал прямо на ходу засыпать. Но это еще полбеды – потом я вдруг споткнулся и упал. Падая, я зацепил винтовку, она выстрелила, разорвав тишину, и идущий передо мной командир, словно срубленное дерево, повалился на землю. С тех пор меня практически каждую ночь мучили кошмары, я чувствовал, что вот-вот сойду с ума. Наконец я убежал из отряда.

Я возвратился в деревню, вскоре нашу страну захлестнули большие события. Сначала мы одержали победу в войне с японскими захватчиками, потом коммунисты прогнали всех гоминьдановцев куда-то на Тайвань и основали Новый Китай, а чуть позже по всей стране начался голод, который, как говорили, унес много жизней. Услыхав про голод, жители нашей деревни поначалу в это не поверили. Ведь такое могло случиться только в старом обществе, а с образованием Нового Китая смерть от голода казалась невозможной. Но уже через какое-то время селянам пришлось в этом убедиться. Из-за нехватки зерна их желудки постепенно узнали, что такое голод. У людей началась водянка, они покрывались холодной испариной, им становилось трудно дышать… Доведенные до крайности, они становились все более тощими и невесомыми, словно листья пожухшего дерева, готовые в любую секунду сорваться от ветра и улететь далеко в небеса.

Позже я раздобыл охотничье ружье и стал каждый день ходить в горы. Во время охоты я все пытался понять, каким образом можно было выстрелить нечаянно. Этот вопрос продолжал мучить меня, словно тяжелый недуг, то и дело повергая в панику. В те дни мне порой случалось подстрелить то зайца, то нескольких фазанов. Поначалу я частенько вручал свои трофеи голодающим. Со временем таких людей становилось все больше, и я уже оказался бессилен помочь всем. Теперь мое ружье могло гарантировать пропитание лишь мне одному. Если меня муки голода серьезно не затронули, то другим повезло гораздо меньше. Без единой кровинки в лицах, они напоминали ходячие скелеты. В деревне тогда было безлюдно. Даже дворовые собаки, которые раньше лаяли повсюду, теперь вдруг куда-то исчезли. Люди старались меньше двигаться, чтобы сберечь силы, но, несмотря на это, то и дело кто-то совсем ослабевал и таял, уходя навсегда.

С охоты я все чаще возвращался с пустыми руками, так как уже практически полностью истребил водившихся поблизости птиц и зверей. Поэтому я, с ружьем на плече, естественно, подался в более отдаленные места на склонах гор. Порой я уходил на несколько суток подряд.

В то время как в деревне постоянно кто-то умирал от голода, я вроде как в полном довольстве жил между домом и лесом. Видя такое, некоторые из жителей стали мне завидовать. Их пронзительные взгляды, точно стрелы, осыпали меня со всех сторон. Так что где-то с того времени ко мне стали относиться враждебно.

Голод отступил, обстановка постепенно нормализовалась. Люди перестали питаться только кореньями и древесной корой, их больше не страшила смерть от голода, повсюду снова стали слышны хвалебные песни во славу социализма. Народ подумал, что дожил-таки до светлых дней, однако спустя всего ничего пришла новая беда. Наш социализм породил движение, называвшееся «великой культурной революцией». Поначалу казалось, что оно не имеет никакого отношения к деревенской жизни. Но однажды из уездного города к нам вдруг нагрянуло несколько человек с красными повязками на рукавах. Уж и не знаю, откуда им стало известно, что во время антияпонской войны я убил своего командира и стал дезертиром.

Когда эту ужасную новость узнали деревенские, то их долгое время копившиеся негодование с силой выплеснулось наружу. Под руководством хунвэйбинов они развернули против меня беспощадную публичную критику, не только на словах щедро поливая грязью, но и оттачивая на мне свое мастерство кулачного боя. Утратив свой естественный вид, моя кожа переливалась тогда всеми цветами радуги.

Бедствия одно за другим приходили и уходили. Но меня, по мнению окружающих, требовалось проучить еще больше, можно сказать, я превратился в козла отпущения. Все деревенские чувствовали стыд за то, что рядом с ними жил такой ублюдок, как я. Завидев меня на улице, люди старались обойти меня дальней дорогой, словно шелудивого пса. Особенно я переживал из-за племянников: кто бы мог подумать, что детям запретят называть меня дядей, заставив обращаться ко мне как к чужому, просто по имени – Баотянь! Каждый раз, когда я слышал из уст детей свое имя, у меня сжималось сердце. Все эти годы они называли меня только так.

Никого не волновало, как сильно я страдал. Я же ощущал себя бредущим по бескрайней пустыне верблюдом, мне было одиноко, и в душе моей царила абсолютная пустота. Наверное, поэтому впоследствии я продолжил охотиться. Ни на миг не забывая про случайное убийство своего командира, я непременно хотел выяснить, каким образом ружье могло выстрелить само. Мои бесконечные опыты никак не могли разъяснить этот вопрос. Наконец я потерял всякую надежду, решив, что у меня вместо мозгов всего лишь грязная жижа. Тогда-то мне и пришла в голову мысль о самоубийстве. Раз я не в силах выяснить даже элементарную вещь, то лучше мне вообще не жить. А после смерти я разыскал бы своего командира и попросил бы его оставить меня в покое. Я поставил ружье дулом вверх и засунул в рот. Уже приготовившись взвести курок, я вдруг услышал громкие крики о помощи. Прислушавшись, я узнал голос младшего племянника. Почувствовав тревогу, я забыл о своем замысле, отбросил ружье и ринулся на зов. Подбежав к деревне, я увидел, как в местном пруду тонет мой племянник. Плаваю я плохо, но тогда я об этом даже не подумал и как был, в одежде, плюхнулся в воду. Едва я поравнялся с племянником, он обвился вокруг меня, словно веревка. Отчаянно барахтаясь, я и сам чуть не утонул, но в конце концов все-таки вытащил его на берег.

После того как я спас племянника, на душе у меня несколько полегчало, словно я спас не родственника, а командира. А поскольку я чуть не утонул, то на самоубийство уже не решался. Я и впрямь оказался слабовольным, поскольку у меня не было смелости ни для того, чтобы жить, ни для того, чтобы умереть, я чувствовал себя ничтожным, словно какая-то букашка.

Ну вот, наконец, пришел мой смертный час. На этот раз жизнь моя подошла к последней черте, и я уже увидел тень смерти. И поскольку у меня детей не было, похороны могли организовать только племянники, несмотря на то что они никогда и не называли меня дядей. Это были мои единственные родственники.

Младший племянник, заметив, что я с каждым днем становлюсь слабее, ни на шаг не отходил от постели, он понимал, что дни мои сочтены. Вид у него был настолько измученный, что я чувствовал некоторую неловкость. Мне уже и самому хотелось поскорее умереть, такой исход устроил бы всех, однако все то невысказанное, что накопилось в душе, никак не давало уйти в мир иной.