Путь воина - Багдан Сушинский

— Вернитесь на место, князь, — сурово остановил его Потоцкий. — Здесь допрашиваю, казню и милую я. И никто другой.

Корецкий метнул на него такой же гневный взгляд, каким только что удостоил пленного казака и, проворчав что-то очень злое, неохотно вернулся к шатру. Остальные неловко промолчали. Все понимали, что Потоцкий теперь использует любую возможность, чтобы утвердить свое верховенство в лагере, постепенно оттесняя от командования польного гетмана Калиновского и всех прочих, кто к нему рвется.

— Так где сейчас хан со своей ордой?

— Знаю только, что позавчера он перешел через Днепр, неподалеку от Хортицы. Но идти сюда не спешит. Теперь он где-то возле Чигирина, грабит, наверное.

— Почему ты думаешь, что уже возле Чигирина?

— Потому что там имение Хмельницкого. Неподалеку, в Субботове. А гетман просил гонца передать хану, чтобы тот приказал своим воинам не заходить в его Субботов, не разорять его усадьбу. Старшина наша еще подсмеивалась: «Во как Хмель, гетман то есть, за имение свое дрожит. А что нам, всем остальным, делать, когда татары до наших сел дойдут? Свое-то гетман, может, и убережет, однако наши имения защищать так яростно не станет».

— Значит, в лагере уже есть недовольные гетманом?

— Есть и такие, что недовольны гетманом. Но больше все же тех, которые злы на татар. Они не хотят, чтобы татары приходили на их земли, даже союзниками.

Потоцкий взял у слуги приготовленную трубку и некоторое время задумчиво курил, упершись рукой о колено и глядя себе под ноги. То, что говорил казак, было похоже на правду. Хана здесь пока что действительно нет. Разведка заметила бы его шатры. Да и татары приветствовали бы его прибытие. Но если он движется со стороны Чигирина, значит, Хмельницкий обеспокоен судьбой своего имения, поэтому и просил предводителя татар попридержать своих ордынцев. Все сходится. Такое просто так, ради вранья, не придумаешь.

— И сколько же хан ведет с собой войска?

— Этого я не знаю, — поспешил заверить его Галаган. — Крест святой, не знаю. Да и сам Хмельницкий об этом, наверное, ни с кем не говорил.

— Но хан не может привести войска меньше, чем насчитывается сейчас у его мурзы, Тугай-бея, — неожиданно вмешался князь Корецкий. — Это было бы недостойно хана — привести меньше… Особенно если учесть, что они с Тугай-беем враждуют и мурза поглядывает на бахчисарайский трон.

— Тогда что же, мы можем иметь перед собой до тридцати тысяч татарской конницы? — упавшим голосом спросил его коронный гетман.

— Коль уж мы согласились с тем, что сейчас у Тугай-бея не меньше пятнадцати тысяч сабель.

— И завтра хан со своей ордой уже будет здесь, — напомнил Калиновский. — Для татарской конницы, не обремененной никакими обозами, путь от Чигирина до Корсуня — не расстояние.

Потоцкий отдал трубку слуге и, обхватив пальцами виски, почти с минуту сидел молча. Все знали, что курение вызывает у гетмана резкую головную боль. Но сейчас эта боль была вызвана не только табачным дымом.

— Уведите этого… — брезгливо махнул рукой Потоцкий в сторону пленного. — Он нам больше не понадобится.

— Казнить его? — спросил хорунжий, выполнявший роль следователя.

— Я сказал, что мне он больше не нужен, — повысил голос Потоцкий, досадуя на непонятливость офицера. Отдать приказ казнить Галагана после того, как в присутствии всех офицеров он дал слово дворянина сохранить ему жизнь, граф все же не решился. Но казаку и так все было ясно. Не о его судьбе шла сейчас речь. Не его судьба была поставлена на карту в большой «гетманской игре», а судьба сражения, судьба двух армий.

Галаган понимал это. Он знал, на что шел, вызываясь ввести врага в «гетманский блуд».

— Упроси гетмана, чтобы сохранил мне жизнь! — прокричал Галаган, увидев неподалеку от оврага, в который его вели, одного из надворных казаков Потоцкого, который во время допроса выполнял еще и роль переводчика. Хорунжий впервые попал в Украину и не все понимал из того, о чем говорил пленный. — Я согласен провести их через Гороховую Дубраву!

— Попрошу! — Зарудный знал, что это условные фразы, которыми Галаган подтвердил: «Все прошло так, как было намечено». Но в провожатые должен напроситься он, Зарудный [41]. И вести поляков через урочище Гороховая Дубрава тоже должен был он.

Когда Галагана уводили к реке, чтобы там отсечь голову, Зарудный подошел с Библией и пытался перекрестить его. Хорунжий уже знал, что они давно знакомы, как знал и то, что ссориться с Зарудным не стоит, чтобы не вызывать гнев у графа Потоцкого. Этот казак, говорят, когда-то спас в бою то ли самого графа, то ли его сына. Во всяком случае, коронный гетман очень дорожил своим слугой и телохранителем.

— Не надо, — остановил его обреченный. — Твой крест не сильнее креста казачьего гетмана. И молитва твоя по душе моей не затмит молитвы всего войска. Лучше выживи и расскажи, как все было.

Зарудный молча кивнул. Он понимал, что имел в виду обреченный, идущий на смерть с улыбкой гладиатора.

22

Под вечер мимо польского лагеря прошел еще один отряд повстанцев. Он появился совершенно неожиданно и состоял из полутора тысяч конников, вооруженных кто чем: саблями, вилами, какими-то рогатинами. Это был не тот из отрядов, которые казаки пропускали для видимости, а настоящее пополнение, приведенное атаманом Сиробабой откуда-то из-под Монастырища. И мимо поляков повстанцы тоже прошествовали случайно, поскольку о разведке предводитель их не позаботился и поначалу лагерь поляков принял за лагерь Хмельницкого. Атаман гадать не гадал, насколько своевременным оказалось его появление.

А ведь именно прибытие этого «случайного» отряда произвело на поляков ошеломляющее впечатление. Поняв свою ошибку и видя, что поляки даже не пытаются спровоцировать схватку с ними, повстанцы совершенно обнаглели. Они гарцевали у самых валов, вызывали высокородных шляхтичей на поединки, со свистом и гиканьем имитировали атаку. И хотя эта имитация стоила им до десятка жизней, повстанцев это не отрезвило. Но и поляки созерцали кавалькаду с гнетущим предчувствием своего поражения.

— Эй, ляхи, где тут табор Хмельницкого?! — подступил атаман — громадный мужик в лохматой овечьей шапке — к тому месту, где за валами стояли польный гетман Калиновский и его офицерская свита. — Может, к себе примете?

Кто-то из солдат пальнул по нему из ружья и сбил шапку. Что вызвало у атамана приступ смеха, перемешанного с отборнейшей бранью.

— Что ж ты такую шапку споганил, душа твоя ляховская?! Погоди, вон там, за нами, еще один отряд идет, из реестровых казаков. Те с вами по-иному поговорят — ружьями и пистолями!