Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс

кисеи, залюбовалась комодом красного дерева, глубокими креслами, окружавшими угловой диван. Туалетный столик с множеством флаконов, щеточек и инкрустированной перламутром шкатулкой скрывался за ширмой. Доминика помнила, что некогда рассматривала эту ширму, створки которой изображали захват Иль-де-Франса в 1721 году Гарнье де Фужреем. Бриги на якорях, негры, таскающие сундуки, крест с цветком лилии — эмблемой французского королевства, — торчащий в прибрежном песке…

— Люблю вашу комнату, бабушка.

Никогда она этого не говорила, но теперь вдруг все стало просто, легко между нею и бабушкой. Со вчерашнего дня в Белом Замке словно повеяло свежим ветром.

— Я тоже, Доми, ее полюбила с первой минуты. Она оказалась такой, какую я только могла себе вымечтать, и мне никогда не хотелось что-нибудь в ней менять — разве обивку кресел и драпировки.

И вот она видит себя на площадке лестницы, где раскрывает ставни, затем в коридоре. Лошадь Фелисите привязала к ограде веранды. Ключ вначале не поворачивался, пришлось его обмотать концом шарфа, чтобы ловчей было взяться двумя руками, и, крепко нажав, отвести язычок замка. Гостиная сразу произвела на нее впечатление своими размерами, со вкусом подобранной мебелью, великолепием занавесей, резными фронтонами над панно между окнами и большим зеркалом в глубине. Она раскрыла все ставни и отыскала комнатку, ведущую к лестнице.

«Спальни на втором этаже…»

В коридоре ее охватили сомнения: «Только бы не ошибиться, я должна угадать». Восемь дверей, четыре справа, четыре слева, одна напротив другой. Она отсчитала первую, вторую и открыла третью слева. В полумраке она увидала стоящую на возвышении кровать, обошла кресла и направилась к застекленной двери. Свет залил комнату, и впервые Фелисите восхитилась видом залива и широкого устья реки. У рифов маленький парусник дал залп, и ей показалось это хорошим знаком. Комната находилась между будуаром и ванной. Из будуара можно было пройти в заставленный книгами кабинет. Ей вспомнилось, что тогда она наскоро приняла ванну, чтобы смыть дорожную пыль, потом стала ждать.

И вот доносится из коридора чья-то гулкая поступь, мягко, словно сама собой, поворачивается дверная ручка и занавеска взвивается вверх, как большое крыло.

— Не знаю, надо ли сожалеть, что твое первое соприкосновение с жизнью оказалось таким суровым, — сказала госпожа Шамплер. Она опустилась в кресло, а Доминика устроилась на скамеечке у ее ног. — Ты почти ведь не выезжала за пределы поместья, и, хоть мне не особенно нравилось твое одиночество здесь — кто намного старше тебя, кто моложе, — я ничего не сделала, чтобы создать для тебя подобающее окружение. Вижу, что ты пытаешься как-то себя развлечь, целые дни проводишь в нижней библиотеке. Знаю, что ты увлеклась хлопководством, тебя также часто видят и на полях, даже на мельнице и в градирнях, но это не то, чем обычно занимаются девушки. Скажи мне, Доми, уж не кажется ли тебе, что ты здесь несчастна, а мы и не замечаем этого?

— Что вы, что вы! Я просто жить не могу вдали от нашего дома, вы же знаете, бабушка. Когда я в последний раз гостила у тети Элизабеты, я чувствовала себя не в своей тарелке, ну, будто бы меня обобрали, лишили сама не знаю чего… А ведь в Большой Гавани жизнь очень приятная, и случаев повеселиться хватало с избытком.

— Твои родители… — начала госпожа Шамплер. Она замолчала, но, поколебавшись, продолжила с живостью: — Роды сильно подорвали здоровье твоей матери. Мы с Розелией тотчас взяли тебя на свое попечение. Иногда я спрашиваю себя, не совершила ли я ошибки? Останься ты на руках матери, чувство долга, возможно, заставило бы ее стряхнуть с себя вялость, которая привела ее к почти полному отчуждению от всего окружающего.

Она не стала рассказывать, что отважилась взять на себя заботы о внучке после целого дня раздумий, когда окончательно поняла, что для ребенка не будет места в северном крыле дома, где все вертелось вокруг постели заливающейся слезами и стонущей роженицы. В наглухо запертой комнате, куда не просачивалось ни малейшего дуновения воздуха, так как все щели окон и двери были заклеены длинными полосами бумаги, ошалевший от страха Гилем только и знал, что гладить руку жены да вытирать ей лоб.

На третий день после родов госпожа Шамплер зашла к ним и спокойно сказала сыну:

— Я забираю девочку, пока не поздно.

Мать приоткрыла глаза и пробормотала что-то похожее на отказ.

— По-моему, не стоит обращать внимания на ее слова, поскольку на карту поставлена жизнь ребенка. Ты согласен со мной, Гилем?

— Делайте то, что считаете нужным, матушка. Ведь вы понимаете, как я встревожен…

— У нее жар?

— Мне кажется, да… Наверно… С чего бы иначе она была так слаба?

— Разреши тебе дать совет, Гилем: открой окна, впусти сюда солнце и воздух.

Молодая женщина шевельнула головой на подушке.

— Нет, нет, Гилем, я боюсь умереть.

У госпожи Шамплер прилила к щекам кровь.

— Все трое моих детей родились на втором этаже, и сразу же после родов я любовалась через открытую настежь дверь на парусники в заливе. Да и возьмите пример с простых деревенских женщин!

Наклонившись над колыбелью, она подняла ребенка. Роженица наблюдала за ней из-под полуприкрытых век. Едва за госпожой Шамплер захлопнулась дверь, до нее донесся жалобный голосок:

— Гилем, Гилем, верни мне мое дитя…

Низкий голос ответил:

— Как только тебе станет лучше, любимая, я обещаю. А пока ни о чем не думай, прошу.

Будуар превратился в детскую. Последняя дочь Розелии, та, которую через несколько лет унесла злокачественная лихорадка, вскормила младенца. Мать без конца повторяла, что хочет нянчить ребенка сама, но когда ей его оставляли хотя бы на десять минут, она начинала жаловаться на мигрень и разные недомогания. Так миновало четыре года, а в одно прекрасное утро госпожа Шамплер приказала доложить о себе невестке. Она вела за руку Доминику.

— Возвращаю вам вашу дочь, Жюльетта. Она теперь стала умненькая, за ней почти не надо присматривать, так