Деревянный Меч - Элеонора Раткевич

Работа подвигалась медленно. Чтобы не сломать иглу, Кенет сначала проделал заколкой множество дырочек по краям переплетов, а потом и вовсе спрятал иглу, сообразив, что она ему сейчас не пригодится: нитки остались в Каэне в дорожной сумке. Подходящую для шитья траву он нашел быстро, зато когда он собрал должное ее количество, ладони его горели, кожа на них покраснела и вспухла. Кое-как Кенет отделил крепкие волокнистые стебли от листьев, отгрыз корни и принялся сшивать бывшие переплеты, продевая стебли в проделанные заколкой отверстия.

Котомка получилась маленькая и крайне неказистая, но уж лучше такая, чем вовсе никакой. Кенет забил ее доверху своими припасами, запихал книги за пазуху, а в освободившуюся рубашку увязал еще столько грибов, сколько сумел набрать. Привалы он теперь устраивал долгие, чтобы как следует просушить собранные грибы и ягоды. Как только они, высыхая, уменьшались в объеме, Кенет набирал новые, набивая сумку все плотнее и плотнее. По крайней мере теперь он не умрет с голоду в горах, пока отыщет людей. А отыскать их надо как можно быстрее. Иначе не в горах, так за горами Кенета ждет гибель – не от голода, так от холода. Это Сад Мостов он покидал, снаряженный в дорогу как должно. А сейчас у него нет с собой ни котелка, ни складного кожаного ведра, а главное – нет ни теплой одежды, ни возможности самому ее соорудить. Прошлой зимой он охотился, а сейчас ему нечем и не из чего соорудить силки, нет стрел с костяным или каменным наконечником, нет ножа. Впрочем, пустить в ход нож он все равно не смог бы – разве что нарезать им уже убитую добычу. Да, удайся ему промыслить какого-нибудь зайца, и обдирать его придется с помощью заколки для волос, а разделать так и вовсе нечем. Прошлой зимой у него был нож. Прошлой зимой ему помогал старый деревенский знахарь, и наверняка не только из своих припасов: Кенет сильно подозревал, что вся деревня по мере возможностей подкармливала своего спасителя. Этой зимой Кенету лучше не рассчитывать на чью-то помощь. Да ее и принимать нельзя: он – государственный преступник, и помощь ему погубит благодетеля верней, чем чума. Этой зимой за ним будет охотиться Инсанна. Раз уж он добыл императорский указ, намерения у него серьезные, и не стоит надеяться, что он уймется и оставит Кенета в покое. Уж скорее наоборот: как только Инсанна обнаружит, что в Каэне жертва ускользнула из расставленной ловушки, точно такие же тайные указы будут разосланы по другим городам. А может, и не только тайные. Скорее всего в самом недалеком будущем стены городских домов будут оклеены описанием его, Кенета, внешности. И у него даже не будет возможности скинуть свой синий хайю и притвориться бродячим ремесленником: оказывается, и для этого надо вступить в гильдию. Кенет не сожалел о том, что письмо наместнику для Наоки ему пришлось написать на обороте разрешения не вступать в гильдию: не много от него проку за пределами княжества. Да и в самом княжестве он не может им воспользоваться: ведь в указе наместника проставлено его собственное имя. К тому же – а как иначе убедить Акейро, что именно он прислал к нему Наоки, что это не хитроумная западня, придуманная императором или ненавистным Инсанной? Но все же скверно Кенету придется из-за треклятых правил о вступлении в гильдию. Да, соваться в города ему еще и по этой причине не стоит. Притом же если бы ему и удалось каким-то образом обойти закон о гильдиях – значит нужно расстаться и с синим хайю, и с воинским перстнем с “соколиным глазом”, и с деревянным мечом. А Кенет был попросту не в силах закопать где-нибудь подарки Аканэ и заботливо выбранные князем Юкайгином черные с серебром ножны и уйти как ни в чем не бывало. Это его последнее достояние. Последняя ниточка памяти, связывающая его с Садом Мостов. Даже не так – это единственное, что у него есть от дома, которого у него нет. Будь что будет, а хайю, кольцо и деревянный меч в ножнах он не бросит. Что толку помышлять о сытой и безопасной жизни в городе, раз она все равно невозможна? Думать надо о том, как преодолеть горы до окончания осени, пока холод не сделал их окончательно непроходимыми, и где, а главное – как перезимовать.

Кенет не сомневался, что раньше осени ему до гор не добраться. По Каэнской дороге весь путь не отнял бы у него и двух с половиной недель – особенно если не делать долгих остановок. Но кратчайшего пути в горы Каэнским трактом приходилось избегать, а длительные привалы с целью пополнения дорожных запасов существенно замедляли продвижение. Иногда Кенет побаивался, что давно сбился с пути, а иной раз опасался, что доберется до гор лишь поздней осенью, в самый канун зимы, и тогда ему в горах уж точно не выжить. Он и не замечал, что тропинка все круче взбирается под уклон, что деревья вокруг растут совсем другие, не те, что в начале пути. А если и замечал, то не подозревал, что уже вступил в область предгорья, и только плотно сомкнутый строй деревьев не позволяет ему увидеть, что горы совсем рядом.

Заметив куст, усыпанный спелыми орехами, Кенет и огорчился, и обрадовался. Огорчился, потому что спелые орехи самым недвусмысленным образом напомнили ему, что лето уже кончается, а значит, дорога отняла у него слишком много времени. А обрадовался, поскольку даже самые вкусные ягоды у него уже колом в горле торчали. Конечно, он запекал в золе грибы и всякие съедобные коренья всякий раз, когда ему удавалось их найти и выкопать. Конечно, он ловил руками рыбу во всех ручьях, где она только водилась, и к собственному удивлению, ему иногда даже удавалось ее поймать. Всякий раз, поедая жаренную на углях рыбу, он добрым словом вспоминал выучку у Аканэ, а заодно ругал себя за глупость: ишь, разнежился от городской жизни, поглупел, размяк. При себе надо рыболовную снасть держать, а не в дорожной сумке – особенно человеку, который не может пустить в ход нож, чтобы срезать то или иное растение, смастерить снасть и тем самым исправить свою оплошность. Но по большей части Кенету все же приходилось питаться ягодами. Спелые сладкие орехи могут наполнить и его желудок, и котомку.

Кенет, не раздумывая долго, сошел с тропинки и зашагал к орешнику. Он не замечал, что таится меж его ветвей – никто бы не заметил, – и обнаружил это, лишь когда вошел в него.

В первое мгновение Кенету показалось, что он вновь стоит у берега моря и видит его водяной стеной, как впервые, только на сей раз стена воды обрушилась на него, и он закричал от невыносимого ужаса. Он не просто видел – он был частью того, что видел, – а найти слов для того, что видел, он не мог. Никаким определениям оно не поддавалось, ибо все определения, сколько их есть на свете, были частью этого и его порождением, и ни одно не могло объять увиденное полностью. Если бы Кенету примерещилась в кустах целая вселенная, ему и то стало бы не по себе. Но он увидел то, мгновенным всплеском чего является вселенная – многие вселенные, – и долгие тысячелетия он был этим, теряя рассудок и вновь обретая его бессчетное количество раз. Его тело яростно боролось с самим собой, пытаясь справиться с ощущениями, с которыми справиться неспособно, и Кенет уже не мог сказать, какие из его ощущений были правдой, а какие – изумленным воплем разума; что ему кажется, а что – нет. Его правый глаз мягко высвободился из глазницы, запрыгал по плечу, скатился по руке и убежал в кусты ощупывать, обнюхивать и облизывать дрожащий на листьях солнечный свет – очевидно, всегда мечтал. Ребра вывернулись наружу и заиграли на невесть откуда взявшейся флейте. Третий глаз проклюнулся, но не на голове, а на совсем другой части тела, где он не мог увидеть ничего, кроме изнанки штанов. Желудок разразился вдохновенными стихами. Но в наибольший ужас Кенет пришел, когда ощутил и услышал, что его левый локоть явственно хихикает. Вероятно, его насмешила вселенная, родившаяся в пятке.