Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

В марте-были выборы в Верховный Совет. Нашим депутатом оказался местный белорус по фамилии Козел. Выступавшие на митингах, превознося его заслуги, деликатно старались не склонять эту распространенную белорусскую фамилию, но иногда срывалось: «Отдадим свои голоса за товарища Козла.., товарищу Козлу». Тогда же вышел указ о демобилизации второй очереди, в которую входил и мой год. Я подыскал себе замену, начальник ПФС полка старший лейтенант Доморослов, многоопытный и хитрый интендант, ее одобрил, и в начале мая, задержавшись для передачи склада, из-за чего не попал в эшелон москвичей, я наконец распрощался со службой в армии.

Нагруженный тяжелым рюкзаком и чемоданом, я погрузился в эшелон на станции Слуцк. В эшелоне были собраны сибиряки и двигался он, как это выяснилось в пути, не через Москву, а севернее ее. Поэтому в Орше мы, несколько москвичей, попросили свои документы у старшего по эшелону и, получив их, обрели полную свободу.

Придя на станцию Орша-пассажирская, выяснили, что курьерский поезд Брест-Москва прибудет часа через два, но билеты не компостируют, даже литерные (воинские). Решили брать поезд штурмом, что и сделали, несмотря на сопротивление проводников. Забрались на крышу вагона. Наш оказался с антенной, и проводник, когда уже отъехали от Орши, просил перейти на другую крышу. Ночь проспали на крыше и только перед самой Москвой, когда увидели провода пригородной электрички, спустились в тамбур.

Ликование, начавшееся в последние дни, нарастало по мере приближения к Москве. Но вот мимо пронеслись характерные постройки вокзала Кунцева, обшарпанные бараки окраин, первые трамваи и, наконец, Белорусский вокзал. В толпе на перроне я случайно оказался позади двух полковников. Впереди патрули проверяли документы у солдат и младших командиров. Меня пропустили без проверки, приняв, очевидно, за ординарца полковников.

ЧАСТЬ V

Глава 1. МОСКВА. УНИВЕРСИТЕТ

Мечтая о возвращении, я всегда мысленно представлял как буду ехать на Трубниковский к Бобринским. Я знал, что от Белорусского вокзала туда можно попасть на трамвае № 26, и еще раньше решил, что поеду именно на нем. В ожидании двадцать шестого номера я пропустил несколько других трамваев, хотя на них отчетливо было написано, что они идут по улице Герцена, куда мне и надо было. Вот, наконец, и он, и я с замиранием сердца влез в вагон. Трамвай, доехав до зоопарка, повернул на Пресню. Пришлось вылезать, и остальную часть пути я проделал пешком. Войдя во двор дома № 26 по Трубниковскому переулку, я обогнул трехэтажное здание и у входа столкнулся с братом Владимиром. Обнялись, расцеловались и вместе вошли к Бобринским.

Здесь стоит рассказать об этих удивительных людях. Семьи наши дружили давно. Родственниками мы были далекими, хотя и я, и мои братья называли главу семьи Бобринских «дядя Коля», а его жену — «тетя Машенька». Он, профессор зоологии МГУ, она — домашняя хозяйка. У них было пять человек детей, но над семьей тяготел какой-то рок. Все дети, кроме одного, умерли один за другим. Один из них, мой сверстник и большой приятель Алеша, умер в 1933 году. На Арбате он вышел из трамвая и стал перед вагоном переходить через рельсы. Двинувшиеся с ним люди толкнули его, он упал, а вагон тронулся, и ему отрезало обе ноги. Алеша скончался на другой день от потери крови.

Дядя Коля и тетя Машенька всегда относились ко мне по-отечески. В 1939 году, когда наша семья вернулась из Средней Азии и обосновалась в Талдоме, а я поступил в университет, то, как само собой разумеющееся, я поселился у Бобринских, где был и прописан. К моменту моего теперешнего появления у них уже жили вернувшиеся из армии два Моих брата — Владимир и Сергей, оба инвалида войны. Своего очага у нас не было.

Семья Бобринских всегда отличалась гостеприимством и хлебосольством. В особо тяжелые годы, а одним из таких был 1933, они помогали, кому могли.

Кто бы к ним не пришел, всегда усаживали обедать, а уж без чая никого не отпускали. Покормить любили, особенно тетя Машенька. Она же любила и поговорить. Внучка славянофила Хомякова, она, несомненно, была незаурядным человеком, и разговоры с ней были интересны. Любила она и поспорить. Была и мастаком на всякие выдумки, какие-то хитрые и невероятные комбинации, которые, правда, иногда и «выгорали». Посторонним людям, которых о чем-нибудь просила, обязательно давала «на чай». Была она очень активным человеком и таким оставалась до последних дней своих. Дядя Коля был всегда занят работой, много писал, издавал учебники, руководства, определители. Их сын Коля, ровесник Сергея, единственный оставшийся сын, испытал на себе, по-видимому, слишком много материнской любви. Надо сказать, что характер у тети Машеньки, несмотря на ее удивительную добросердечность, был властный и довольно тяжелый. При всей ее доброте и благорасположении, желании помочь людям, попавшим в тяжелое положение, жить мне у Бобринских в 1939 году было нелегко. Она могла совершенно не считаться с твоим «я», тяжело обидеть, даже оскорбить словом. Правда, тут же просила прощения и всячески заглаживала сказанное, но осадок оставался. Когда меня взяли на действительную службу в армию, я, откровенно говоря, даже свободнее вздохнул, ибо по неопытности и молодости не мог давать отпор. И тем не менее, я всегда был очень привязан к тете Машеньке и дом их считал родным.

В марте 1946 года тетка упала на улице и сломала руку и ногу — вколоченный перелом шейки бедра. На полгода ей наложили гипс от пятки и до груди. Вот в таком виде я ее застал полусидящей и полулежащей в кресле за столом. Час был еще не поздний, все были дома. Пошли разговоры, расспросы, рассказы. Жили Бобринские в коммунальной квартире, занимая там три комнаты — кабинет-спальня родителей, столовая и «детская», где обитали мы — четыре «мальчика». Иногда появлялся еще один: Коля Челищев — настоящий племянник, получивший приставку к имени «верхний», так как оставаясь ночевать, ложился за неимением места на шкафу.

На другой день я поехал навестить семью двоюродной сестры, где жил мой младший брат Готька. Снова приветствия, рассказы без конца. На третий день уже вместе с Готькой я поехал в Дмитров к Голицыным с тайной надеждой увидеть там Еленку, в которую к этому времени был очень и очень влюблен, но застал там только ее мать Елену Петровну, или попросту мать-Елену.

И только на четвертый день мы наконец встретились. Это случилось на квартире Ц.Л. Мансуровой, актрисы Вахтанговского театра (ее муж, Николай Петрович Шереметев родной брат мать-Елены). Шереметев довольно рано умер, скоропостижно скончавшись на охоте в 1944 году. Цецилия Львовна была очень гостеприимна и радушна. Квартиру ее помню еще по довоенным годам — три комнаты, ванна, что по тем временам было роскошью. Многие родственники и просто добрые знакомые ходили сюда мыться, и кто-то назвал эту квартиру филиалом Сундуновских бань. Так вот, созвонившись по телефону с Еленкой, мы с братом Владимиром пошли на Левшинский, где находился дом Вахтанговского театра.