Новый Мир ( № 4 2010) - Новый Мир Новый Мир

См. также на эту тему статью Вл. Березина “Превращение Воннегута” в настоящем номере “Нового мира”.

П. И. Филимонов. Несколько ножей в спину поэзии. — “Новые облака”. Электронный журнал литературы, искусства и жизни. Ежеквартальное издание, выходит с 2007 года. Тарту — Таллинн, 2009, № 3-4 (55-56), 31 декабря <http://www.tvz.org.ee>.

“<...> поэт совершенно точно является ретранслятором, поскольку очень часто мысли, образующиеся в итоговом тексте, никогда не могут прийти в голову тому человеку, который их записал. Я сужу по себе, порой некоторые наблюдения или мысли, присутствующие в текстах, выходящих из-под моих пера и клавиатуры, поражают меня до столбняка, до окаменения, до Лотова соляного столпа, как не могут поражать человека его собственные мысли. И тем не менее — все равно я утверждаю, что в поэзии нет ничего мистически-эзотерического. То необъяснимое, которое присутствует в поэзии, не имеет мистической природы, скорее это относится к неисследованным возможностям человеческого мозга, это что-то до крайности гуманистическое, земное, ноосферическое, если хотите. Готов согласиться, что запасники поэзии находятся именно в ноосфере, всеобщей карте памяти человечества. Просто вот поэтам по непонятным причинам дарован доступ в это хранилище. Если хотите, у них есть код доступа, хакерская программа, взламывающая защиту — неизвестным лично мне способом. Поэтому тексты чаще всего умнее и глубже своих авторов”.

Игорь Фролов. Геометрия литературы. — “Урал”, Екатеринбург, 2010, № 1 <http://magazines.russ.ru/ural>.

“Приведу в пример журнал [„Бельские просторы”], в котором служу, — какой-никакой, но срез литературной ситуации в стране. Не знаю, как там в московских, но в провинциальном журнале в силу его одинокости (он как старая аптека, где можно найти все) приходится поступаться принципами чистой литературы. Бывают материалы, которые сами по себе не имеют литературной или публицистической ценности, но в обмен на их публикацию можно, к примеру, улучшить ситуацию с тиражом, подписать энное количество школьных библиотек и т. д. Таких материалов (не говоря уже о текстах надоедливых заслуженных графоманов) достаточно для наполнения каждого номера до половины. Главному редактору нужно быть настоящим слаломистом, чтобы увернуться от совсем уже позорных, пусть и выгодных журналу, предложений. <…> „Сбили” номер и смотрим — а что есть в худблоке хорошего — рассказ, повесть, — что в этом номере оправдает наше звание литературного журнала? Нужна хотя бы одна единица текста, который близок к настоящей литературе (тот самый гвоздь). Так вот представьте себе, что чаще всего такой единицы нет. И не потому, что мы преградили таланту дорогу. Ее нет среди принесенных и присланных по почте рукописей”.

“Вот и получается парадокс: как автор я уверен, что журналы маринуют таланты, обрезают „верхи”, но как журнальный работник я не вижу наплыва тех самых талантов — ни мастеров, ни подмастерьев. Умножая региональную ситуацию на масштабный коэффициент всей страны, получаю как раз то, что мы имеем в центральной литературе, где по умолчанию собрались лучшие из лучших, — получаем те самые колебания около нуля”.

Егор Холмогоров. Нетриумфальные заметки о триумфальном годе. — “Русский Обозреватель”, 2010, 1 февраля <http://www.rus-obr.ru>.

“Фактически современная структура церковной бюрократии исключает из аудитории расширенной миссии главный, опорный ее объект (поскольку он является опорой любого общества) — мужчину 25 — 50 лет, русского, самостоятельного домохозяина, имеющего профессию, семью, свои убеждения, увлечения и слабости. Обращение именно этого человеческого типа в свое время обеспечило победу христианства в Римской империи. Обращение именно этого человеческого типа привело к Крещению Руси.

И именно человек этого типа меньше всего интересен сегодня церковной бюрократии как объект миссии. Его можно привлечь, но очень трудно использовать в рамках имеющейся системы. Да, он может дать деньги или в свободное от работы время трудиться на благо Церкви, но он будет задавать вопросы, если его что-то не устроит, и требовать уважения. Вербоваться в „профессионалы” он не станет. Он будет искать в Церкви не прибежища для своих слабостей, а усовершения своего устроения”.

“Подлинная консервативная модернизация Русской Церкви возможна, на мой взгляд, лишь на путях проникновения Церкви даже не в районы, а в дома больших городов, на путях превращения священства из кастовой привилегии в общественное служение достойнейших людей, на путях возвращения церковного, соборного, сознания мирянам, которые были и будут большинством состава Русской Церкви. Это возвращение масс в Церковь возможно только на пути строгого и безусловного следования букве и духу православия, догматам и канонам, без скатывания в обновленческий произвол. Однако такая консервативная модернизация, как я уже отметил, означает ликвидацию привилегированного положения тусовочно-бюрократического сообщества „профессиональных православных””.

“Чехов понятен каждому, особенно женатому”. Беседовала Елена Рыбакова. — “Огонек”, 2010, № 2, 18 января.

Говорит Александр Генис: “Школа поставила Чехова в чужой для него ряд — между Толстым и Горьким. Между тем его надо читать с Беккетом”.

“В эпоху колхозов и коммунальных квартир труднее понять мир, где действуют частные врачи, адвокаты, коммерсанты, журналисты и профессора. Сегодняшний русский читатель ближе к Чехову, чем его родители. Но это — бытовые подробности чтения. Важнее, что в Чехове уже есть и Кафка, и Хармс, но Чехов — авангард без скандала. Только поэтому мы и не ощущаем безумно острую новизну его пьес, каждая из которых — драма абсурда, а также — его трагедия и комедия. Про Чехова было сказано: „Реализм, утонченный до символа”. Искусство его в том, что никто не может найти шва между первым и вторым”.

Ян Шенкман. VIP -гласность подходит к концу. В ближайшее десятилетие литература вернется от правдорубства к эзоповому языку и лиризму. — “Новая газета”, 2010, № 2, 13 января.

“Прогноз на следующее десятилетие сделать совсем несложно. Я почти уверен, что будет нечто похоже на семидесятые годы. Неизбежно возникнет вторая культура, модифицированное подобие андерграунда 70-х. Социальная апатия уже и сейчас чувствуется, а это значит, что время идейных разговоров подходит к концу. Ясно же, что они ничего не меняют и ни к чему не ведут. Какой смысл выяснять, кто прав, если ни правые, ни виноватые не могут ничего сделать? Так что все повторится. Но с некоторыми вариациями. Новый андерграунд будет находиться в оппозиции не к власти, как раньше, а к сытому большинству, помешанному на успехе и развлечениях. Вновь войдут в литературу эзопов язык, социальные метафоры. Они уже и сейчас входят в моду, хотя цензура в книгоиздании отсутствует почти полностью. Но что-то такое носится в воздухе. Что-то, что снова заставляет говорить намеками и полунамеками, рассчитывать на своих, на посвященных, а не на большинство, которое не врубается. Вновь начнутся формальные поиски, эстетство, размышления о душе и Боге. Расцветет „тихая лирика”, которая сейчас является всеобщим посмешищем. А презираемыми будут лауреаты премий и обладатели гигантских тиражей. Об авторе, имеющем массовый успех, станут говорить — „продался”. Между писателем и народом снова возникнет пропасть.

В общем, все как всегда. Диалог между активным творческим меньшинством и инертным большинством в очередной раз кончился непониманием. Но попытки будут предприниматься еще не раз”.

Михаил Яснов о чудетстве, счастье и поэзии... Беседовала Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2010, январь <http://www.chitaem-vmeste.ru>.

Говорит Михаил Яснов: “Что касается взрослой лирики, я не считаю, что писателю так уж необходимо вариться в общем котле. По молодости это имеет какой-то смысл, но со временем понимаешь, что куда важнее чувство локтя с собственным письменным столом. В детской литературе так не получается, постоянно нужно ощущение детского плеча и плеча своих товарищей”.

“Мы долгие годы дружили с Валентином Дмитриевичем Берестовым, у нас было что-то вроде пароля. При встрече он наступал на меня и говорил: „Мне двенадцать лет”. „А мне восемь”, — отвечал я. Он: „А мне двенадцать лет”, я: „А мне восемь”. Я ощущаю в себе мальчишку семи-восьми лет, с которым пытаюсь работать и говорить”.

Составитель Андрей Василевский