Город, в котором... - Татьяна Набатникова

Я захлопнула наконец дверцу, и честной казак Сережа нажал на акселератор, улыбкой прощаясь с Ваней, а Ваня застенчиво радовался за меня, опустив глаза.

Я пристегнула ремень.

— Замерзли? — заботливо спросил честной казак.

— Нет, — сказала я, и он включил в машине отопление.

— Его знаете? — кивнул он головой назад.

— Нет, — сожалея. — А вы?

— Полностью! — счастливо погордился казак. — Ваня Небогатов. Понравился?

Я кивнула, сознаваясь. Не стыдно было в этом сознаться.

Казак доволен был, что Ваня мне понравился. Ему он нравился тоже. Ему он был знакомый, а мне нет, и честной казак Сережа рад был поделиться со мной хорошим человеком. Он любил дарить.

— В Еткуль? — спросил он между тем.

— В Челябинск было бы лучше, — я не смела настаивать, но денег у меня был полный карман.

— Не пойдет, — загоревал казак о дальности расстояния.

Я объяснила про деньги.

— Дело не в этом, — даже обиделся честной казак.

Что казак — это он сам сказал. Что честной — тоже. Только он сказал: честный. Но это и так было видно, даже если бы он и не сказал. Вообще ведь все видно! Я иногда удивляюсь на политиков по телевизору: кого они хотят обмануть словами? Все же  в и д н о!

Ну, в Еткуль тоже хорошо. Домой я так или иначе попаду, важно не это. Важно, что все было как-то странно — до такой степени странно, что все главное становилось второстепенным. Странно это безлюдное шоссе, и этот невероятный Ваня Небогатов, и явление неведомо откуда взявшегося казака, и гром — в сентябре-то месяце.

— А куда, собственно, вы ехали? — спросила я с подозрением.

— Никуда, так, — он улыбался. — Просто погулять, серых уток пострелять. Руку правую потешить, сорочина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь. Или вытравить из леса пятигорского черкеса.

Когда он поворачивал ко мне в сумерках свое молодецкое лицо, меня по макушку затапливало теплым медом. Это взгляд у него был такой. Прозрачная густота свежеоткачанного меда стояла в его темных ясновидящих глазах.

Мы медленно плыли на машине сквозь дождь. Все было странно как в заколдованном месте в заколдованный час. Странные истории рассказывал мне про Ваню Небогатова честной казак Сережа.

Нет, опроверг он, Ваня никогда не пил. И никакой он не беглый интеллигент — хотя, конечно, пожалуй он интеллигент в каком-то смысле… О нем тут много ходит побасенок. Житель он сугубо местный, правда, уезжал ненадолго в Челябинск, и это тоже теперь фольклор: как он заявился в своем ватнике и валенках с калошами в отдел кадров тракторного завода и попросился в токари. Его, конечно, встретили по одежде и заткнули им дыру поплоше: где работа черная, а заработка нет. И Ваня принялся за дело. До светла все у него пляшет, лошадь запряжет, полосу вспашет, печь затопит, все заготовит, закупит, яичко испечет да сам и облупит. Все ведь уже написано! Живет Балда в поповом доме, спит себе на соломе, ест за четверых, работает за семерых. Все так и было. В праздники, в выходные — выговоров на двадцать восемь наработал своему начальству за нарушение КЗоТа. Казак Сережа выражением лица показал, что работник Ваня Небогатов был — ни в сказке сказать, ни пером описать.

— Квартиру ему дали, да? — попробовала я отгадать.

— Какой там квартиру! Таким людям никогда ничего не дают, от них только берут! — горько посетовал честной казак, расставшись на минуту со своей слепящей улыбкой.

— А одно время он работал у нас шофером, и пришел как-то на станцию состав с удобрениями, в пятницу, и сказали: пока не разгрузите, за каждый час простоя будет набегать штраф. Ну, штраф так и штраф, кого это колышет. В понедельник только, после выходных, снарядили колонну машин, отправили на разгрузку состава. Приезжают — состава нет. Как так нет? А так, его разгрузили и перевезли. Кто разгрузил? А мужик ваш один, день и ночь работал. А-а, Ваня Небогатов!..

Тут стало мне все как есть понятно, И гром тоже.

— Святой, — догадалась я.

— Ага, — подтвердил честной казак Сережа. — Со всеми чудотворными явлениями. И по морю аки посуху, и меч тебе кладенец, и скатерть-самобранка. Только Баба-Яга в бухгалтерии отказалась ему эту разгрузку оплатить,, потому что сумма выходила большая, а ему ведь никто эту работу не поручал, никакой Кощей Бессмертный, так? И нет документально ни приказа, ни путевого листа!

И смотрит на меня казак, любуется, каково мне слушать эти волшебные сказки русской действительности.

Уже мы в Еткуль вплыли на волнах дождя. Пригляделся казак к автобусной станции — не видать автобусов, ухо к земле приложил — не слыхать, чтоб где-то что-то ехало.

— Ладно, — сказал, повернул машину, и мы поплыли дальше по шоссе. — Так и быть, отвезу вас до Октябрьского, а дальше вы на 115-м автобусе.

До Октябрьского так до Октябрьского, я вообще как в гипнозе, сам-то этот казак Сережа — он откуда взялся, с какого «молодецкого разбоя» проезжал? Или это глубоко нормально, что человек вечером в дождь просто так раскатывает по дорогам, денег за провоз не берет, только сказки сказывает?

— А то однажды мужики ему говорят, — продолжал свою тысячу и одну ночь казак Сережа, — смотайся-ка ты, Ваня, в Шеломенцево, там водку привезли. Ну, собрали деньги, отправили Ваню. Ждут час, ждут два — нету. Смотрят — его машина на месте, а самого нет. Пока гадали, и Ваня подоспел. Ваня, ты где был? — Так за водкой же вы меня посылали. — А почему ты не на машине? — Машина ведь государственная, я пешком ходил.

Светились в густых сумерках лиловые очи казака, проплыл мимо поселок Октябрьский, он забыл туда свернуть, погрузившись в размышления, почему лучший из Иванов на Руси всегда в дурачках ходит, и никому невдомек, кроме, разве, нас — честного казака да меня, Василисы Премудрой, что повстречался нам как есть Иван-царевич в эту осеннюю грозу.

Едем дальше, вот уже и Челябинск показался. Дождь кончился, гром больше не гремел, и стало вдруг слышно, как скребут понапрасну дворники по стеклам Сережиной машины. Давно вхолостую скребут. Очнулся Сережа, выключил дворники, разул глаза-то на свету городских магистралей, видит, никакая не Василиса, баба как баба. И я тоже гляжу — никакой не казак, а инженер из Сельхозтехники. Батюшки-светы, что за наваждение было! Давай мы разговор вести про трактор К-700, тут и приехали. Вышла я из машины, иду соображаю, что же это было: заколдованное место или заколдованное время, когда гремит осенний гром, происходит явление святого Вани Небогатова народу, и возникает невесть откуда по его молитве честной казак Сережа мне во спасение.

А инженер из Сельхозтехники ехал тем временем назад, недоумевая, какой черт понес его в такую погоду в город отвозить незнакомую бабу. Его недоумение еще умножилось, когда его остановил гаишник и оштрафовал за плохой глушитель, а вслед за тем он проколол колесо, поменял его под возобновившимся дождем в темноте и через двенадцать минут с половиною проколол и эту запаску. И он проклял все на свете, и святого Ваню Небогатова, и все его чудеса, и ведь я ничего не преувеличила в этой истории, все так и было, начиная с грома и кончая двумя колесами. Но уже из того, что я знаю про колеса, легко догадаться, что это не конец истории.

ДИПЛОМ

Конец июня, ей двадцать два года, и завтра у нее защита. Подняться на кафедру и перед аудиторией делать доклад-по своему проекту — да, но она может забыть слова, может начать заикаться, внезапно замолкнуть и даже заплакать. Особенно теперь, после истощения и надрыва последних месяцев: грудной ребенок, дипломное проектирование, нервы…

Она боится позора и срыва. Именно поэтому назвала на свою защиту всех, кого могла. Чтоб от отчаянного страха похрабреть.

Сегодня она встретила на улице Сашу, она его год не видела. Когда-то давно, года три назад, она бросила его ради своего теперешнего мужа, и зря; он перенес это тяжело: гордо, да и перенес ли; последний раз они виделись в институтском буфете, там были тогда вкусные бутерброды с докторской колбасой, до введения новых ГОСТов: колбаса еще была нежная, ароматная и пропитывала хлеб своим аппетитным духом, и Саша тогда сдержанно издали кивнул ей и отвернулся, живота еще не было заметно, но он должен был увидеть обручальное кольцо, оно поблескивало, когда она поднимала стакан с кофе и отпивала глоток. Она хотела тогда, чтобы он подошел, она ведь к тому времени уже поняла, какую совершила ошибку, ее не поправить, но Саша должен узнать, что она жалеет о нем, да, это бы утешило его. Но он не подошел, очень гордый.

И вот они столкнулись лицом к лицу в скверике, ему не увильнуть, она вознесла к нему такой умоляющий стоп-взгляд, что ему ничего не осталось, как покориться. Он ни о чем не спросил ее, а она ждала вопросов. У нее в сетке болтались баночки с детским питанием, она была худая, истощенная, и волосы ее, когда-то кудрявой шапкой торчащие вверх, теперь от кормления ребенка распрямились и сникли, ломкие, как солома. Он должен был догадаться о ребенке и что-нибудь сказать. И не сказал. Это было обидно, но справедливо ли считать свои обиды, нанеся ему такую — не обиду — беду. Она пытала его тоскливо-голодными расспросами, он отвечал скупо и односложно. Она заглядывала ему в лицо, ей так хотелось поплакаться ему, пожаловаться на свою трудную и, кажется, пропащую судьбу. Начать с того, что отца ее посадили, и этого она не могла ему простить, и много лет еще уйдет на то, чтобы она поняла: пройдохи — все на воле, ибо сила — их; а в тюрьме — совсем другие люди, беззащитные и сломленные, слабые, они как раз годятся на заклание: непродуктивны, и общество отдает их. Так из скота часть идет на племя, часть на молоко, на мясо, а часть — жертвенные животные… И на Руси недаром говорят: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся!» — но эта мудрость ходит в гуще темного народа, а в просвещенном комсомоле, где она тогда пребывала, поддерживались истины другие. Итак, отец в тюрьме; мать с появлением внука ушла с работы, чтобы дочери не прерывать учебу на последнем курсе. Ребенок растет здоровый, с аппетитом, она кормит его грудью, и из нее последнее уходит, вот и кудри распрямились, сама кормится кой-как, потому что живут они вчетвером на сорок рэ ее стипендии да на сто десять рэ мужа, молодого специалиста, которого заботит лишь одно: ему надо бы лучше питаться, а то он снижает свои спортивные результаты. Этой заботой он время от времени делится с нею, но ей уже не больно, ведь она поняла, что они с ним не товарищи и брак ее на третьем году надо признать конченым. Ясное понимание снимает боль. Не столько жаль себя, сколько Сашу: она тогда бросила его, не выдержав душевного напряжения, какого требовали отношения с ним, ведь он все время был в усилии, в поиске каких-то там ответов на какие-то вопросы, тогда как для ее мужа, в пользу которого она выбрала, вопросов не существовало никаких, все было просто, и сам он был прост — до желудочных рефлексов, и вот этой-то желанной простоты она теперь вкусила досыта.