Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

Мы с Рахелью и Меиром тоже присели за столик выпить по чашечке ароматного и, как мне тогда казалось, чрезвычайно вкусного кофе. Буквально рядом за столиками сидели столько знаменитых на весь мир людей, что мне это показалось как-то нереальным. Действительно, там, в Москве, я видела своих вождей только на трибуне Мавзолея по большим советским праздникам. Да и, если откровенно, не было большой радости смотреть на эти хмурые лица, ничего не выражающие, как маски. А здесь, на расстоянии всего нескольких метров, я видела самых влиятельных политиков Израиля такими простыми, доступными.

Я спросила у Рахели: «А как живут эти знаменитые люди?» И она как-то очень обыденным тоном ответила: «Да это, в общем, никого особенно не интересует. Но живут они, как все, обычной жизнью простых израильтян. Людей больше интересует, не как они живут, а что они делают для народа».

К нашему столику подсел тогдашний министр Залман Шазар и стал о чем-то говорить с Рахелью на иврите. Суть беседы я не уловила, но поняла только, что Рахель сказала министру, что я приехала из Москвы навестить родителей. Мы познакомились, и Шазар пригласил меня к себе в министерство побеседовать, добавив, что его помощник сообщит мне о времени приема. Когда министр ушел, Рахель очень серьезно сказала: «Лея, постарайся избежать этой встречи. Все, что ты скажешь министру в его кабинете, тут же станет известно пронырливым журналистам и появится в прессе. Я думаю, такая известность принесет тебе больше вреда, чем пользы».

И я уж не помню, под каким предлогом отказалась от встречи, хотя, если откровенно, мне льстило это предложение.

Вечером того же дня Рахель опять взяла меня в кнесет, где я присутствовала на очень важном, я бы даже сказала, историческом заседании, где Голду Меир утвердили на должность министра иностранных дел страны. Она выступила с небольшой речью. Теперь это уже была опять та же строгая, деловая, очень умная женщина-политик, которую я видела в Москве.

Потом выступил со страстной речью Менахем Бегин. Как я поняла, он обрушился с какой-то критикой на партию Мапай, депутатом от которой была Рахель. Эта речь ей, конечно, не понравилась, и потом, после заседания, когда мы шли в буфет, Рахель мне сказала: «Посмотри, Лея, вон впереди идет Бегин. К моему сожалению, он очень умный и талантливый оратор!»

На лестнице мы встретили молодого человека, который поздоровался с Рахелью. Она объяснила мне, что это корреспондент какой-то газеты и завтра в своей статье он все переврет, что было на заседании кнесета и чего там не было.

У меня было столько родственников, что я поняла: за три месяца всех навестить не успею; не хватало времени и на ознакомление со страной, да и просто хотелось побыть с мамой. Отец умер 8 апреля 1955 года, так и не дождавшись меня; неизвестно, когда суждено будет опять встретиться с мамой, поэтому я решила попытаться продлить визу.

Пошла в советское посольство и попросила продлить мое пребывание в Израиле. К моему удивлению, консул не возражал и без особых проволочек продлил мою визу еще на пять недель.

Во всех поездках меня сопровождала мама. Иногда она чувствовала себя не совсем хорошо, ведь ей было уже почти 73 года, и тогда я отправлялась в путь одна. В этом случае мама постоянно говорила мне: «Леечка, будь осторожней, пожалуйста!» Однажды я спросила у нее: «Послушай, мама, почему ты так беспокоишься? А как же было двадцать пять лет, когда меня здесь не было?» И мама ответила: «Когда ты живешь со мной под одной крышей, я несу за тебя полную ответственность».

Конец недели всегда был особенно загруженным: как правило, я ехала к кому-нибудь в гости или мы кого-нибудь приглашали к себе и нужно было готовиться к встрече.

Приближался конец моего пребывания в Израиле, и я остро почувствовала некую душевную раздвоенность. С одной стороны, так не хотелось расставаться со своей старенькой мамой. Было сильное предчувствие, что это наша последняя встреча. Конечно же не хотелось расставаться с сестрами и братом, с этой прекрасной страной, о которой я так долго мечтала по ночам в жуткие сибирские морозы.

Но с другой стороны, я уже очень соскучилась по Изику и Эрику, ну и, конечно, по Михаилу. Миша писал, что Саля появилась несколько раз на пару часов, а потом надолго исчезла. Вообще-то и осуждать ее за это по большому счету нельзя.

Человек восемнадцать лет провел в лагерях и ссылке, практически лучшие годы жизни были украдены у нее, конечно, она хотела что-то наверстать, что-то увидеть и сделать. Зачем же ей было сидеть в этом зачуханном Владыкине и заниматься приготовлением еды, стиркой, уборкой и другой нудной домашней работой?

Михаил писал, что они уже неплохо научились управляться с домашним хозяйством и в Сале не нуждаются.

Я уже писала, что почти не надеялась получить продление визы, и пошла в консульство так, на всякий случай. Но каково было мое удивление, когда я пришла, и меня немедленно принял консул Петров. Он сразу же предложил мне сесть и вежливо спросил, в чем причина моего визита. Я ждала подвоха, так как еще хорошо помнила, как со мной обращались работники консульства, летевшие в Израиль. Когда я сообщила о цели своего визита, Петров расплылся в улыбке и спросил: «Пять недель вам будет достаточно? Если больше, то обратитесь к послу».

Я терялась в догадках, что же такое случилось, что этот бюрократ и, надо думать, порядочный антисемит, если возможно такое сочетание слов, вдруг стал таким вежливым и обходительным.

Секретарь несколько раз пытался войти в кабинет, но консул все время его останавливал одной и той же фразой: «Я занят!»

После того как Петров решил вопрос о продлении моего пребывания в Израиле, я попыталась подняться, но консул вдруг неожиданно сказал: «Я вас понимаю. Вы очень соскучились по матери и родным, и хочется побыть вместе, но вашим детям тут делать нечего».

Я с недоумением посмотрела на Петрова и подумала: «Чего это он вдруг заговорил о детях?» На этом моя аудиенция закончилась. Я поблагодарила консула и вышла из кабинета.

Дома я рассказала о нашем разговоре с консулом, и дядя Юда, улыбаясь, сказал, что, похоже, в СССР времена потихоньку меняются после смерти Сталина. И он был прав, в Москве в это же время проходил ХХ съезд КПСС, который, конечно, сдвинул с места заскорузлую жесткую сталинскую систему, и она медленно, со скрипом стала меняться.

Это, вероятно, и было самым логичным объяснением радикального изменения поведения консула.

Кстати, это не помешало Петрову остаться антисемитом. Уже после того как он отбыл положенный срок в Израиле, бывший консул написал книгу воспоминаний, где с явным антисемитским душком исказил всю израильскую реальность, пытаясь угодить официальной коммунистической пропаганде.