Наложница фараона - Якоб Ланг

Пришел лекарь. Он посмотрел мочу больного, отлитую в склянку. Цвет и запах не понравились ему. Не понравилось и то, что у больного снова усилился жар и появились головные боли. Хорошо было только то, что не было сыпи. Это значило, что наверняка болезнь незаразная, и, стало быть, легче будет вылечить больного. От заразных болезней люди умирали быстро и добиться излечения было труднее. Кроме того, и самому было бы страшно лечить заразного больного; и не хотелось бы, чтобы зараза пошла по городу. Но у Андреаса Франка явно незаразная болезнь. Врач сказал матери больного, чтобы она пока продолжала применять питье, примочки и на ночь растирание. Если все это не окажет своего действия, он через два дня приготовит средства более сильные.

Ночь для больного прошла в тяжелом жару. Он стонал от головных болей. Только утром уснул и снова проснулся таким ослабевшим, что не мог ни шевелить руками, ни произносить слова.

Еще через день врач начал применять свои средства. Только на кровопускание Елена решительно не соглашалась. Ее ужасала мысль о том, что будут сделаны надрезы на коже у мальчика, и будет течь его драгоценная кровь… Нет, это невозможно…

Врач продолжал лечение, применяя все новые и новые снадобья. Это стоило денег. Кроме того, Андреаса надо было кормить свежей и легкой пищей. Вскоре денег осталось совсем мало. Елена собрала кое-какие ценные, по ее мнению, вещицы; в том числе и цепочку, что сделал для нее сын; она решила все это продать. В городе не нашлось бы ювелира, который не знал бы Андреаса. Но Елена пошла к городским воротам, отыскала какого-то заезжего торговца, из тех, что вели мелкую торговлю пряностями, и все, что хотела продать, продала потихоньку ему; и, конечно, ниже настоящей цены. В городе у Андреаса было полно друзей. И отец его невесты, и Михаэль, и муж второй сестры Андреаса прослышали о его болезни, приходили узнать, как он, предлагали и даже приносили с собой деньги. Но Елена упрямо никого не допускала к своему сыну. Она деликатно и твердо объясняла, что не пускает никого, потому что опасается, как бы эта болезнь все-таки не оказалась заразной; а денег ей не нужно, у Андреаса есть деньги. Но для себя у нее было другое объяснение: ведь кто-то может случайно проговориться о том, что случилось в доме отца Андреаса, и это расстроит больного, такого болезненно чувствительного. Но на самом деле у матери просто была некоторая потребность самой, почти один на один, без сострадания и участливости близких, бороться с болезнью сына. Исключение она сделала лишь для своей приятельницы Елизаветы, очень молчаливой женщины, которую обо всем предупредила. Предупредила она и лекаря о том, чтобы он случайно не проговорился Андреасу, не рассказал бы, что же произошло в доме отца. Впрочем, она не оставляла врача наедине с больным.

Из дома отца так и не прислали спросить о здоровье Андреаса. Впрочем, ничего удивительного в этом не было, если помнить, что там произошло, и знать, что произошло дальше. О том, что отец переписал на Андреаса часть денег и имущества, не говорил никто и никогда. Андреас об этом, должно быть, совершенно забыл; а, может, просто не хотел вспоминать. А отец или тоже забыл; или (и это скорее всего) вследствие определенных причин и вспоминать не решался.

Андреас болел долго и тяжело. В те времена, в сущности, любая болезнь, сопровождавшаяся сильным жаром называлась «горячкой». Что за болезнью болел Андреас? Может, это была какая-то разновидность менингита, или что-то нервическое; по сохранившемуся описанию трудно определить; особенно если учесть мою не такую уж большую образованность в области медицины…

Однажды, когда Андреас уже начал поправляться, он осторожно спросил своего врача, бывает ли такое болезненное состояние, когда человек, пребывая в беспамятстве, ощущает, будто совершает некие действия, встречается с какими-то людьми, одних он знает, другие совершенно ему неведомы, третьи выглядят совершенно иными, нежели в действительной жизни; и все это происходит как бы совершенно наяву… И вот бывает ли такое?..

Лекарь ответил, что если у человека горячка, то ничего удивительного в подобных ощущениях нет. Затем спросил Андреаса уже с лекарским любопытством, испытывал ли Андреас нечто подобное. Андреас все так же осторожно отвечал, что да, пожалуй, нечто подобное испытал; но все его эти ощущения уже успели сделаться такими смутными, что он даже и не мог бы теперь связно пересказать…

Прошло более двадцати лет.

В последние несколько лет в городе стали появляться все чаще странствующие монахи с проповедями вполне определенного рода. Они говорили не в церквах, но на площадях и у городских ворот. Простолюдины в темных шапках, в коротких куртках, из-под которых виднелись грубые шерстяные чулки; пожилые женщины в темных накидках, зеленых и лиловых, накинутых на белые головные платки; окружали подобного проповедника так плотно, что со стороны можно было увидеть только выбритую его макушку да размахивание рук в широких рукавах темно-коричневой рясы; а слушали его истово, поднимая к нему лица и порою молитвенно складывая ладони. Некоторым было известно, что из еврейского квартала в магистрат недавно явилась депутация с прошением о запрещении таких проповедей. Но городские власти на это прошение ничего не ответили…

Несколько раз она закутывалась в темный плотный плащ и нарочно шла в город — послушать что-нибудь такое. Низко опустив лицо или прижавшись к стене ближайшего дома, она замирала среди других женщин, сложив, как они, ладони. Чувства ее при этом были несколько странные. Казалось бы, она должна была испытывать неприязнь к тем, которые говорили, и к тем, которые их слушали. Но ей было досадно лишь на то, что ее, единственную, причисляют, в сущности, к некоему множеству, которое ненавидят. Это вызывало у нее гневливую досаду. То есть ненавидят друг друга, естественно, все. Но пожалуй, было бы занятнее присоединиться к этим ненавидящим иудеев, нежели к ненавидящим иудеям, в последних было нечто мелочное… Впрочем, она ничего не делала и в церковь не шла. И в церкви, вероятно, все та же мелочность. Хотя поклонение Девственной Матери с Божественным Младенцем на руках привлекало ее. Она слышала о той статуе в соборе и очень хотела бы ее увидеть, но пойти в собор, конечно, не решалась. Когда говорили о нем, о том человеке, часто говорили о той статуе…

Отцу она ничего не говорила. Но, отец, наверное, и сам знал все ее мысли; и это ее не пугало и не тяготило. Отец был ее другом. Порою ей казалось, что та нищая убогая жизнь, которую они ведут, на самом деле всего лишь испытание; и ее отец знает, что эта жизнь — всего лишь испытание; но испытание кончится, и тогда они будут жить совсем иною жизнью, свободной и яркой, но она не могла представить себе ясно, какая будет иная жизнь…