Звезда морей - О’Коннор Джозеф

Бесспорно, порой приходится воевать. Вопрос лишь, каким оружием, кто с кем будет сражаться и из-за чего. Бедняки одного племени убивают бедняков другого племени ради залитого кровью поля, на котором богачи с радостью закопали бы тех и других живьем, как только им это будет выгодно: плохая память о тех, кто некогда лишился земли! Но это тема для другого рассказа. Который, пожалуй, еще предстоит написать, не такого ужасного и с более братолюбивым окончанием.

Поскольку я был единственным профессиональным репортером на корабле, где убили лорда Мерридита, статьи мои пользовались спросом в разных странах мира. Собственно, везде, кроме «Нью-Йорк трибьюн», редактор которой упрекнул меня за «эгалитарные симпатии». Мне предлагали писать книги, эссе, выступать с лекциями. Кроме того, в 1851 году, когда основали газету «Нью-Йорк таймс», я получил должность «старшего обозревателя» — смехотворное название, которое приблизительно можно перевести как «тот парень, что спит до полудня и получает непомерно большое жалованье». С тех пор я не зависел от кровавых денег, нажитых преступлениями моих предков. Случившееся также избавило жену Мерридита от клейма прелюбодейки, которое ей всегда докучало. Как бы жестоко это ни было, все же скажу, что его смерть а некотором смысле освободила меня, и нечестно было бы это отрицать. Быть может, мне не следовало писать о случившемся, быть может, я не мог не писать. Любой газетчик на моем месте поступил бы так же: я хотя бы старался честно исполнить свой долг.

Мои очерки о Ньюгейтском чудовище для литературного журнала «Вентлиз миселлани» были перепечатаны в моем сборнике «Американец за границей», который впервые опубликовал в 1849 году мой друг Котли Ньюби, ныне покойный, вместе с моими рассказами о «Звезде» и ее пассажирах, а также записками о поездке в Коннемару. Я настоял, чтобы в сборник включили еще три рассказа, но ни один критик не упомянул о них ни с осуждением, ни с похвалой. Их словно обошли вежливым молчанием. Из последующих изданий их украдкой убрали. Ни Ньюби, ни я никогда не упоминали об их исчезновении. Я ощущал себя лунатиком, который нежданно очнулся на похоронах и вынужден улизнуть, пока ему не сказали, что его не приглашали. Кроме тех трех посредственных и справедливо забытых рассказов, больше я беллетристики не публиковал.

Мы с Ньюби много спорили о названии книги. Я хотел озаглавить ее «Размышления о голоде в Ирландии», Ньюби отстаивал вариант «Исповедь злодея». «Американец за границей» — попытка компромисса, причем довольно трусливая (мы оба это понимали). На обложке второго издания появился маленький подзаголовок: «Чудовищные откровения». К четвертому изданию он увеличился в размерах. К десятому затмил название. А к двенадцатому подлинное название книги уже было не разглядеть без лупы[114].

Охотнее всего читали и рецензировали, разумеется, короткий фрагмент, посвященный Ньюгейтскому чудовищу. Он явно увлек воображение читателей. Публикация книги подарила чудовищу новую аудиторию. Рассказы о его злодействах (почти всегда щедро сдобренные вымыслом) появлялись во всех английских изданиях, от журналов за полпенни до бульварных романов, от «Панча» и «Томагавка» до «Католик геральд». На балах-маскарадах вошли в моду наряды чудовища и даже (хотя в это трудно поверить) его многочисленных жертв. Одно время на лондонской сцене даже шли две разные постановки о его жизни. И вскоре чудовище подвергли последнему унижению. Кошмару из кошмаров. О нем сочинили мюзикл.

Теперь «чудовище» вошло в политический жаргон. Об ирландском парламентарии мистере Чарльзе Парнелле, который отважно вел своих неимущих соотечественников к своего рода освобождению, как-то в палате общин сказали, что он «немногим лучше Ньюгейтского чудовища». Не раз упоминали о том, что Дэниел О’Коннелл, член парламента, давний сторонник идеи эмансипации, называл массовые сборища, которые организовывал, не съездами и не собраниями, а «встречами чудовищ». Такое наименование часто обсуждают в пивных и салунах те, кто некогда был облечен властью. Гротескные кари натуры в английских журналах, изображающие ирландских бедняков, поменялись. Прежде их выставляли дураками и пьяницами, теперь — убийцами. Обезьяноподобными. Жестокими. Озверевшими. Дикими. То, как мы рисуем врагов, демонстрирует, чего мы боимся в себе. И всякий раз, как я видел такую карикатуру, я видел Ньюгейтское чудовище, чью зловещую репутацию я так старался опровергнуть.

Все это время я задавался вопросом, стоило ли скрываться за маской в этом царстве лжи. Стоило ли прятать за ужасающей историей Ньюгейтского чудовища историю куда более важную и ужасающую. Много лет мне удавалось убедить себя, что это приемлемо с точки зрения морали, что такая цель хоть сколько-то оправдывает средства. Теперь я в этом сомневаюсь. В молодости такие вещи кажутся проще. Но они не просты. И никогда не были простыми.

Мне говорили, что книга помогла привлечь внимание читающей публики к страданиям ирландцев в пору Великого голода; но если и так, она не сделала почти ничего, чтобы положить конец этим страданиям. Как бы то ни было, это был не последний голод в Ирландии и тем более в этом запутанном бульварном романе под названием «Великобритания». Порой читатели и их родственники собирали немного денег. Несколько фартингов, шесть пенсов, очень редко шиллинг. Обычно деньги нам присылали женщины или бедняки, и, как ни странно (а может, ничуть не странно), нам порой присылали пожертвования британские солдаты, особенно те, кто служил в Индии. Мы с Ньюби основали маленький фонд, дабы распоряжаться этими средствами, мистер Диккенс, на которого отчаянно клеветали (и которому так же отчаянно завидовали), некоторое время был нашим великолепным председателем. Изначально мы ставили перед собой возвышенную цель истратить пожертвования на то, чтобы выучить детей Коннемары грамоте. Но Диккенс отрезал: мертвым детям грамота ни к чему. Мы с ним разругались в пух и прах из-за его обывательской (так мне тогда казалось) позиции и, к сожалению, больше не общались. Я ошибся и глубоко сожалею об этой потере. Он был совершенно прав — с политической, моральной и любой другой точки зрения: деньги нужно тратить не на поэзию, а на еду. Мне следовало бы вспомнить, что он в детстве изведал страх и голод, а я нет — по крайней мере, на собственном опыте. Но если моя книга спасла хотя бы одну-единственную жизнь, значит, читали ее не зря.

Успех книги — правда, очень косвенно — повлек за собой небольшие, однако небесполезные реформы британской системы наказаний. Заключенным стали поручать менее унизительную работу. Увеличили число свиданий с родственниками. Общество начало задавать вопросы об «одиночном заключении», принятом в некоторых тюрьмах эпохи правления королевы Виктории, однако отказались от него лишь через много лет. Несомненно, все это и так случилось бы, я очень этому рад и поздравляю истинных авторов реформ, но покривлю душой, если скажу, что мною двигал только альтруизм — если уж на то пошло, он даже не был главным моим мотивом. Я газетчик. Я жаждал сенсации.

Дэвид Мерридит совершенно справедливо насмехался надо мною. Пожалуй, мне хотелось, чтобы мною восхищались. Потребность в восхищении ожесточает. Как прекрасно узнать, что с возрастом это проходит.

Шеймаса Мидоуза арестовали за убийство Мерридита, однако единогласно признали невиновным. Меня вызывали в суд как второстепенного свкдетеля защиты, и я показал, что записку, найденную в первом классе, сочинил не обвиняемый. Я знал это наверняка и объяснил откуда. Шеймас Мидоуз тогда не умел ни читать, ни писать, в чем и признался мне со странной гордостью однажды утром, когда я пытался взять у него интервью.

Меня не спрашивали, подозреваю ли я еще кого-нибудь, и я не стал выдвигать предположений. Я обещал Пайесу Малви, что не выдам его, и, как любой честный журналист, намерен был сдержать слово. Я ответил на все вопросы, ни разу не солгав, и судья похвалил меня за краткость показаний.